Валериан Правдухин - Яик уходит в море

Ряса на круглом животе попа лоснится и блестит. Из ноздреватого носа жестко поглядывают черные, нечистые волосы. Желтые от табаку усы топорщатся зло. Гриневич похож на каменную бабу в степи. Длинные ноги его расставлены широко. Само туловище, как обрубок, коротко и кругло. Венька вдруг улыбается, вспоминая, как Митя Кудряшов, захваченный смотрителем в темной уборной с папироской, прошмыгнул у него между ног, отделавшись всего шлепком по мягкому месту.

— Задолби это крепко на своем медном лбу… Тебя нет совсем! Ты призрак , ни тово! Ты дежурный!..

Венька уходит.

Рыжий, щуплый мужичишка, сторож Игнат, бегает по коридору и отчаянно трясет над головою колокольчиком. Это звонок на уроки — призыв на пятичасовую, удручающую скуку. «Швабра!» — кричат ребята, дергая лохмоголового Игната за широкие зеленые штаны. Он гоняется за шалунами и шипит на них сердито, как гусь.

Венька протирает мокрой тряпкой классную доску: на ее черном поле кто-то успел написать непотребные ругательства. Подбирает с полу рваные бумажки, смахивает пыль с учительского стола. Потом садится на свое место рядом с Алешей. Из правого угла комнаты прямо по партам, щерясь по-кошачьи, к Веньке быстро приползает Петька Лепоринский, круглолицый, веснушчатый парнюга, плечистый и крепкий, как жук. Он здесь старожил, второгодник, ревнивый хранитель бурсацких заветов. Он презирает малышей и водится лишь со старшеклассниками. Он их прислужник и прихлебатель. Его желтые с коричневыми крапинками глаза весело таращатся на казачонка. Он неожиданно сует под самый нос Веньке жесткий, конопатый кулак. Ласково и вкрадчиво говорит:

— Чем пахнет, знаешь?

— Знаю. У самого два!

— Остер, будто осетер… Желаешь икру из носа пустить?

Алеша тянет казачонка за рукав и на ухо:

— Не связывайся с ним. Молчи.

— А он чего налезает?

— Ну и пусть. Отстанет.

Лепоринский старательно и недвижно продолжает держать у Веньки под носом кулак, оживленно и благожелательно рассматривает этот кулак, любуясь им.

— У Брюхатой Крысы побывал?

Это прозвище Гриневича.

— Ну был. Ну и што?

— Так вот, заруби у себя на носу… Если сболтнешь ему про кого, то я тебе, — последовала значительная пауза и медленное раскачивание кулака, — я тебе рожу растворожу! Щеку на щеку помножу. Нос вычту. Зубы в дроби превращу. Понятно?

Дверь распахивается. В нее влетает, точно его кто силой втолкнул из коридора, невысокий человек в новенькой черной рясе. У него длинные, бабьим узлом на затылке прибранные волосы. Озираясь и сверкая испуганно глазами-пуговками, он тонко кричит:

— Молитву!

Это законоучитель Беневоленский, недавно окончивший духовную академию и на днях посвященный в дьякона. Он преподает закон божий. В старших классах, где он занимается еще по греческому языку; его прозвали «Аттик». И действительно, как это ни странно, есть что-то схожее в этом испуганном, издерганном человеке и юрком, прыгающем звучании древнего слова.

Венька забыл, что молитву читать должен он, и молчит. Он поражен тем, как быстро исчез с парты Лепоринский и с каким невинным видом стоит он теперь на своем месте.

— Молитву, дежурный! — взвизгивает истерично учитель, придерживая рясу, как юбку.

Венька спохватывается и начинает отчаянно:

— Царю небесный, утешителю…

Учитель ткнулся за стол. Низко пригнулся над журналом и не подымает глаз. Ученики продолжают стоять на вытяжку. Кто-то пищит из угла тонким голосом:

— Аттик!

По классу, как мышата, разбегаются восклицания:

— Аттик! Аттик! Аттик!

Плачуще вопит Беневоленский:

— Садитесь! Да садитесь же! Чего вы стоите?

Тогда ученики с грохотом, топая ногами, гремя крышками парт, кашляя и чихая, обрушиваются на скамьи. Дьякон с отчаянием хватается обеими руками за черный шнур на своей груди. Видно, как мелко дрожат его белые, холеные руки с короткими пальцами. Он знает, что сейчас над ним подшутят еще злее. И в самом деле, через минуту он вскакивает из-за стола, как ужаленный. Испуганно крутит головою. На него неожиданно начинают падать дождем с потолка бумажные, измусоленные слюною вертушки-стрелы.

Ученики перед самым его приходом насажали их туда, теперь они подсохли, начинают отваливаться и стремительно падать на темя Аттику. Аттик бежит в угол и оттуда шипит:

— Безобразие! Безобразие какое! Кто дежурный?

— Я.

— Ступай немедленно к смотрителю и доложи обо всем. Все, все расскажи. Ну, иди немедленно!

Венька хмуро плетется в учительскую. На его счастье Гриневич занят на уроках. Казачонок, переждав минут пять в уборной, спокойно возвращается в класс. Беневоленский забывчив и совсем не злопамятен. Аттик нарочно не замечает прихода Алаторцева. Он думает, что смотритель пробрал его, и ему даже немного жаль Веньку. Заикаясь, захлебываясь и вспыхивая, как девица, учитель рассказывает священные нелепые истории о том, как бог слепил из глины человека, потом выдрал у него ребро и из ребра выточил ему жену, как затем змей-дьявол уговорил Еву съесть одно яблочко с дерева и как бог обозлился на это и выгнал людей из роскошного сада, куда он их было поселил.

Верил ли этому Венька? Сам перед собою, конечно, нет. Вернее, он был просто равнодушен к этой ерунде, но внешне он ей не сопротивлялся. Если взрослые так серьезно говорят об этом, то пусть для них так и будет. Он еще от дьякона Алексашки слышал всю эту чепуху, только тот рассказывал покороче и повеселее.

Казачонку просто-напросто скучно. Они с Алешей решили позаняться сейчас другим. Принялись делать из бумаги петушков — кто больше и кто лучше? Увлекшись, начали открыто расставлять их на парте. Алеша рядами, как солдатиков, Венька — стайками. Это выходят на выпасы выводки молодых стрепетов. Сейчас как раз самое время охоты на них.

— Стреляй, Алеша, а то улетят… Ишь, крыло расправляет, хвостом вертит. А вот это дудак. Гляди, рыжий красуля выступает, как Гриневич — пузом вперед…

Он не слышит, как на них вопит и брызжет слюною Беневоленский. Ребята больно щиплют его из-под парты за ляжки. Он смахивает петушков в ящик парты и снова выпученными глазами тоскливо смотрит на учителя.

Про Беневоленского рассказывают, что он не думал идти в попы, но по окончании академии в Казани цыганка на берегу Волги нагадала ему это. А через несколько дней, когда он вернулся на родину в Оренбург, встретился он у ректора семинарии с архиереем Макарием, и тот предложил ему пойти в священники. У Беневоленского не хватило сил отказаться.

Надо было спешно жениться. Он сказал себе: «Пойду в епархиальное на вечер и кто первый заговорит со мной, на том женюсь». Весь вечер никто не подходил к нему. И только перед самым его уходом белесая, анемичная Манечка Канаева подошла и робко спросила: