Валериан Правдухин - Яик уходит в море

Хоть раз в жизни, а это случается с каждым человеком. Потом это проходит бесследно, как давний сон. Осенним ненастьем наваливаются будни. Приходят заботы и дни. В темных углах дома снова ворошатся голодные мыши, и человек вдруг и сам становится трусливым и жадным.

Нет, ни за что не решится Григорий ввести Лушу в свой дом!

Луша догадывалась, что об этом же думает сейчас впервые притихший за дорогу Вязниковцев. Но как он думает об этом, она не знала, вернее, хотела обмануть себя, что не знала, и в глубине души у нее еще теплилась самая крошечная надежда, что он все-таки еще может осмелиться и наперекор всем людям объявит ее своей женой.

Справа за степью неожиданно взметнулась высоко в небе зарница. На востоке небо сильно вызвездило, и по нему стали падать слева над рекою, над невидимыми сейчас бухарскими лесами, звезды. Они тут же гасли и пропадали, оставляя за собой на синем длинные, ломаные золотые стрелы. От лугов снизу донесся глухой топот. Наперерез большой дороге бешеным карьером скакал черный верховой в киргизском малахае. Он пересек впереди дорогу и пронесся дальше в степь, высоко встряхиваясь на спине гукавшей и хрипевшей от запала лошади. Фигура его долго маячила на тухнущих пятнах заката.

«Куда это он ночью?» — беспокойно подумала Луша и глубже опустилась, съежилась на своем сиденьи.

— Конокрад, — определил казак и зло проводил его глазами.

Впереди зачернела ветрянка. Казалось, что она сама идет навстречу к ним. Завиднелись избы поселка. Огней ни у кого нет. Сердце у Луши больно сжалось. Спят люди. Им все равно. Им дела нет до ее горестей и тревог. Так было. Так всегда будет.

Всю дорогу от Сахарновской станицы Григорий и Луша молчали. Теперь перед самым домом молчание стало невыносимым. Особенно для казака, который чувствовал, что вот сейчас он вынужден будет глубоко оскорбить самую дорогую для него в мире женщину. Надо было что-то сказать. Он ведь тоже знал, о чем сейчас думает Луша. И он исходил от тоски и бессилия перед обстоятельствами жизни.

«Не совсем ли, не навсегда ли они теперь расстаются?» — подумал он о себе и Луше, как будто о посторонних людях.

— Лушанька…

Казак ласково подался плечом к ней.

— Лушанька!

— Ну? — холодно отозвалась Луша, не поворачивая головы.

Казак вдруг сильно оробел. Ему нечего было сказать женщине.

— Знаешь, что я думаю, Лушанька? — Он старался вложить в звуки ее имени как можно больше нежности, ласки и всю свою любовь. — Я думаю таперь продать обоих пристяжных.

Он говорил сейчас с резким казачьим выговором, волнуясь и спеша.

— Без пользы они мне, когда нет им хозяина по масти, нет моего серого коренника. А?

— Как хочешь… Мне-то што?

Опять замолчали. Над черной дугою, над гривами лошадей, над головами людей бесшумно метались вылетевшие с мельницы уродливые, летучие мыши. Одна из них неожиданно и звонко шлепнулась о дощатые козлы тарантаса, ушиблась и хрипло, стрекочуще заскрежетала и зашипела от злобы. Крошечными горящими угольками блеснули ее глаза. Казак досадливо вышвырнул ее концом кнута на сторону, и она коротко пискнула, раздавленная железным ободом колеса. У Луши испуганно оборвалось сердце.

— Лушанька, если что надо будет, дай знать немедля мне. А о долгах брат пущай не тревожится. Все для тебя сделаю, — сказал неуверенно Григорий, сейчас же понял это — свою неуверенность — и против своей воли глубоко вздохнул.

Глухо запели петухи во дворах. Дорога сбегала от мельницы вниз, и у поселка расходилась надвое. Правая вела на улицу, где живут Вязниковцевы, а левая — к дому Алаторцевых. Луша закрыла глаза. Казак как будто поглядывал в сторону, но перед самым раздорожьем дернул левой вожжей, и купленный в Сламихине новый гнедой коренник резко повернул влево. Ему было все равно — он еще не знал дома своего хозяина. Но обе пристяжных недовольно зафыркали, запрядали ушами и потянули коренника вправо. Тогда Григорий зло хлестнул по всем трем лошадям кнутом. Тарантас покатился в улицу Алаторцевых.

Но Григорий и к дому Алаторцевых подъезжал не с улицы, как обычно, а с задов, с Ерика, с того самого яра, откуда Луша видела, как Настя убила Клементия. Ерик сине и покойно спал. По берегам его чернели узкие камыши. Над рекою, как и в тот вечер, так же безучастный ко всему стоял огромный, безлистный от старости осокорь. Он был темен, высок и холодно величав. Из-за его ветвей справа, как раз сейчас, показался багровый, яркий осколок луны. Он пятнами осветил Ерик, камыши и черные мостки, на которых произошло убийство…

— Тпру, сатана! Тпру! — сипло выругал Григорий испугавшегося коренника. Лошади уткнулись мордами в знакомую Луше высокую загородь их двора. С полминуты женщина не шевелилась в тарантасе. Молчал Григорий, не оглядываясь на Лушу. И показалось ей тогда, что со всех сторон с мучительным напряжением, испытующе глядят на них и это большое темно-синее небо, а из-за него тянутся острые, холодные звезды, и эта таящаяся в камышах речушка, земля, лес, поселок и особенно эта глухонемая, тяжелая тишина. Что-то сейчас произойдет? Лушу знобило… И впервые за всю ее жизнь ей стало не только оскорбительно и больно, но и стыдно за то, что она женщина, за то, что она так страстна и хочет иметь свою семью, хочет рожать, за то, что она так красива и нравится многим мужчинам и сама готова полюбить всем существом любого из них — Кирилл ли это, Григорий ли или даже Устим! — лишь бы он любил ее так же. Она вдруг ясно, со стороны увидала тело свое совсем оголенным, представила его части разрозненными, мертво бессмысленными, ну, как вещи домашнего обихода — ухват, сковороду, чайник, а всю себя она с омерзением представила в унизительном и диком положении с мужчиною. Ей показалось сейчас, что опять наносит из-за Ерика мертвечиною. И ей вдруг захотелось стать бесполым существом.

«Уйти бы в Бударинский скит! Уехать бы в Иргиз… В монахини бы!»

Это чувство было для нее неожиданно и, она сама это сознавала, безобразно, низко и недостойно, но она никак не могла заглушить в себе сейчас это ощущение невыносимого физического стыда.

Она выскочила из тарантаса. Григорий и сейчас не пошевелился и ничего не сказал ей. Тогда Луша, боясь разрыдаться, чувствуя, как сжимается от удушья ее горло, наклонилась к Вязниковцеву, раскрыв широко рот. Казак откачнулся, опасаясь не то удара, не то плевка.

— А знаешь Гришанька…

Она очень похоже, несмотря на хрипоту, передразнила его, когда он перед этим выговаривал немного жалко, нежно и с любовью ее имя. Затем с насмешкой, нескрываемым презрением и отчаянием повторила:

— А знаешь, Гришанька, я ведь глядела тогда девчонкой, вот отсюда, как убили твово брата Клементия… Вот здесь стояла и все видела! Ей-пра! И все знаю!