Валериан Правдухин - Яик уходит в море

Алеша уткнулся в подушку, дергает себя за волосы, тычет кулаком в затылок — и видит перед собою разгневанное лицо отца, отчаянием блещущие его серые, круглые глаза, перекошенный стерляжий рот и рыжее пламя волос. «Убийцы!» — кричит поп Кирилл и гневно трясет кулаками.

По коридору прямо на Веньку молча бегут Игнатий в клетчатом, рваном, накинутом на плечи пиджачишке и за ним, не подымая тонких ног и шаркая туфлями по полу, — полураздетый Яшенька. На плечах у него длинно развевается сиреневая женская косынка. За ними еще какие-то люди, которых Венька не узнает…

Странное явление произошло в поселке Соколином у всех на глазах этой осенью. Известно, что голубь, гнездующий по поселкам, птица не перелетная. А тут вдруг, в одну из утренних зорь они все исчезли с колокольни, с чердаков домов, из-под крыш обеих ветряных мельниц. Снялись со своих насиженных нашестей и улетели на юг, к морю. Рассказывали, что ночью прошел через поселок Малый поп Степан и махнул голубям широкими рукавами:

— Ля-ля!.. Все со мною! Скоро! Скоро!.. Все к морю!

Кабаев распускал слухи, что голуби покинули поселок из-за смерти Елизаветы: он намекал, что она умерла отнюдь не по своему желанию. Но Инька-Немец рассказал, что лет пятьдесят тому назад голуби так же покидали поселок во время голодного года.

Как бы то ни было, а без этих милых, голубых и белых птиц поселок стал иным, обедневшим и печальным. Голубей было немало, по крайней мере, сотни три-четыре, и к их веселым полетам в высь по утрам и вечерам, отчаянному кувырканью в воздухе и сердечному воркованью привыкли все издавна. Теперь, оказалось, голуби исчезли по всей линии — от Уральска до Гурьева.

Это было зловещим предзнаменованием. И в самом деле, в поселке Соколином, как и во всей Уральской области, как и в большинстве соседних губерний, осень проходила крайне мрачно. Во многих домах не хватало хлеба. Казаки питались чилимом — водяным, чертовым орехом, солодским и камышевыми корнями, лишаями Усть-урта (по местному земляным хлебом), лебедою и в лучшем случае — тыквами.

Войсковое торжество кончилось. Пришли тяжелые будни. Газеты благодушно сулили скорую помощь. Шутка ли, сам наследник был назначен председателем комитета по оказанию помощи голодающим! Донеслись слухи, что царь Александр Третий отпустил из удельных средств для пострадавших губерний пятьдесят миллионов. Ждали со дня на день распределения «царского пайка». На самом деле в Петербурге не делалось ничего. Царь не верил в голод. Сам он толстел от обжорства и пьянства и смеялся над страхами своих приближенных. Народу великодушно была дарована правителями свобода умирать.

В августе месяце царь поехал морем в Копенгаген, на родину царицы, развлекаться. Министры разворовывали и те небольшие средства, которые поступали в пользу голодающих. Богател и прослыл на всю Европу как казнокрад министр финансов Вышнеградский. За ним старательно тянулось по всей стране и мелкое чиновничество. Царь и царица по возвращении из поездки совсем расхворались от объядения. Пришлось расставлять на заду все царские мундиры и штаны. На помощь был вызван из-за границы знаменитый массажист Мецгер. Немец три недели натирал животы царственным особам и получил за это тридцать тысяч рублей и кучу драгоценностей в виде подарков… Петербургская знать шла по стопам своего верховного правителя. Она, как всегда, неустанно веселилась на балах. Участвовала в различных общественных торжествах и даже сборы на голодающих превратила для себя в острые развлечения. Особенно же пышно (в газетах так и писали, что «это был истинно народный праздник») встречали в июле месяце в Кронштадте французскую эскадру. Оркестры играли марсельезу и «Боже, царя храни», и Александр стоя выслушал французский национальный гимн. Этот пьяный, краснорожий и неумный человек инстинктом чувствовал, что и для самой Франции марсельеза уже давно стала фиговым листом, прикрывающим бесстыдство и грабительские страсти возмужавшего капитализма. Все шло блестяще… Когда царю стали снова настойчиво напоминать о голоде и эпидемиях, он самодовольно изрек:

— Такие ли беды переживала Россия и не погибла. Даст бог не погибнет и теперь.

В поселке Соколином Кабаев пророчествовал о близкой кончине света. К его словам внимательно прислушивались теперь не только одни кликуши. И это было понятно. Голод кого угодно может довести до отчаяния. Тас-Мирон безумел от жадности и несчастий. Ему казалось, что все его обворовывают. С тех пор, как мыши съели у него деньги, ходил он в отрепьях и почти босой. Еду держал под запором. Наконец, выгнал из дому жену Олимпиаду и младшего сына Евстафия, выделил им жалкую землянку на краю поселка и больше ничего не дал, Батраков он после Алибая уже не держал. Все делал Павел, но отец и его грозил выгнать без всякого раздела.

— Все жрут, как верблюды, язвай вас в душу-то, окаящие… Так и норовят побольше слопать!

Он почти не спал, охраняя дом и двор. У него безумно и испуганно горели глаза. Тряслись руки. Он сделал себе на крыше дома нечто вроде звериного логова и там проводил все свободное время, озираясь и следя, не крадутся ли воры. Он сам теперь стряпал, пек хлебы, сам ходил за коровами. Занимался ростовщичеством, но деньги давал взаймы крайне осмотрительно.

В Гурьеве еще до плавни было несколько случаев холеры. Холера надвигалась из Афганистана и Персии через Закаспийскую область. Сыпной тиф косил людей вовсю. Кабаев объявил в молельне:

— За грехи людей бог послал нам: ходят два волка по земле, один — черный, лысый; другой — пестрый. Хозяин с хозяйкой, горячка и холера… Праведному человеку нет страха. Бог его не коснется. Вся беда на грешных!

Он заявил, что вот его, Кабаева, не может взять никакая болезнь, как не трогала его оспа, хотя он и не дал прищепливать ее себе казенным лекарям, — как не коснулась его в Туркестане лихоманка, хотя все ею там переболели. Открылось ему, что он не умрет и будет жить на помощь людям до второго пришествия. Казачки умиленно плакали. Становились в избах на колени, когда Кабаев проходил мимо них по улице. Воду, им освященную, пили при всех болезнях…

Казачество искало выхода из тяжелого положения. Съезд выборных от станичных обществ вынес немало постановлений о помощи голодающим, но в большинстве случаев это были лишь добрые пожелания. В протоколе съезда седьмым пунктом стояло:

«Пригласить всех тех лиц, у кого имеются запасы хлеба, предоставить их в распоряжение войскового начальства по ценам, существующим на хлеб в настоящее время».

Но, само собой разумеется, никто из богачей не думал сдавать хлеб. Они продавали его на рынке и у себя дома по самым высоким ценам, закабаляли бедноту различными сделками на много лет вперед: скупали паи на зимней тяге, сенокосные участки на лугах, удобные земли для бахчей и посевов.