Валериан Правдухин - Яик уходит в море

Старик взял Алешу за голову и посмотрел на него в упор, не мигая. Выцветшие глаза Асана блеснули на секунду и заслезились. Алибай тихо, почти беззвучно смеялся, блестел в сумраке оливковыми глазами и все встряхивался, подбирая свое большое, сильное тело.

— После того кара-гус хорошо знал Асана, чисто баба, чисто друг. Уй, любил балапан Асана! Шибко любил. Чужой человек ночью идет, — тихо, тихо идет, — птица кричит: «Че-че-че-чок!» Громко кричал, страшно. Асан вставал, брал в руки ружье. По утрам Асан уходил далеко в степь. Лазил на курган. Молодой тогда был Асан, джигит. Все кругом видел. Тюльке-лиса скачет, Асан пускает балапана, и лиса тут, лиса мертвая. Глаза, башку клевал ей кара-гус. Сайгак бежит, — Асан опять кидает вверх балапана. И сайгаку капут, сайгак мертвый.

Уй, джигит кара-гус был. Черный весь, как чай, красивый, будто вороной конь. Когти острые, нос крепкий, глаза строгие — прямо большой начальник. Синие, синие, что бухарский ковер, вот какие глаза! Песня глаз! Крыло, как казацкая шашка. Голова — зверь молодой, пристяжка! Богатый опять стал Асан, прямо Григорий Стахеич. Асан баранов купил. Коня купил. Добрую лошадку. Асан думал молодую девку-кыз себе взять, выкуп-калым собирал. Большой начальник из Оренбурга, важный генерал, триста рублей давал: «Отдай, Асан-Галей, пожалуйста, птицу!» Асан головой качал: «Нет, мне денег не надо. Мне друга надо. Асан не хочет больше один жить». Из Бухары, из Хивы купец с караваном проходил, пять коней давал: «Асан, продай кара-гуса!» Асан молчал, слова не говорил. Сердился, шибко сердился Асан. Купец с Джамбетты, жирный бай, брюхо — бараний курдюк, пришел. Хорошо, ласково сказал: «Хочу глядеть, Асан, как балапан по степи гоняет». Пошли в степь. Бежал сайгак, — Асан бросил птицу: «Уй-гей! Ге-ге-ге-чок! Летай кара-гус высоко!»

Старик вдруг вытянулся, замахал руками и загикал высоким, клекочущим, сиплым тенорком. Алеша еще плотнее сжал Веньку за плечи. Алибай вдруг дико взвизгнул и тут же смутился, потряс головой, как бы стряхивая с себя наваждение, и густо покраснел.

— Балапан поймал сайгака. Купец крутил башкой, кричал: «Асан, бери мою жену, кибитку бери, все бери, — давай птицу!» Асан кормил кара-гуса. Резал сердце сайгака, на купца не глядел. Сердился сильно Асан. Еще сайгак побежал по степи. Быстро, быстро побежал. Балапан летел за ним. Асан стоял на кургане, высоко стоял и смотрел в степь. Нет кара-гуса, ушел далеко, не видать. Асан дрожал, страшно было: где балапан? Купец тихо сзади подкрался, словно шайтан, и ударил ножом в спину Асану. Злой, жадный черт! Уй аррам! Асан упал, Асан стал умирать. Балапан прилетел: «Че-че-че-че-чок! Где Асан?» Ищет Асана, нет Асана! Асан лежит в траве. Бешмет весь красный, много крови кругом. Балапан сел на грудь к Асану, глаза его искал, страшно кричал. Нет глаз у Асана! Глаза совсем закрыл Асан. «Чок-чок-чок!» — плакала птица. Кинулась купцу на башку, клевала ему глаза, когтями сердце рвала. Убила купца. Другой купец хотел ее схватить, из ружья застрелить, — балапан закричал тонко, тонко, словно кыз, девчонка маленькая, и улетел в небо. Совсем улетел. Нет Асана. Кончил его жадный купец. Нет купца. Кончил его кара-гус, крепкий друг, настоящий товарищ-жолдаш Асану. Нет балапана. Ушел он далеко в степь. К небу, к солнцу полетел. Совсем туда улетел. Не будет теперь никогда друга у Асана. Адамдар арасында достык жок! (Нет дружбы среди людей!)

Старик кончил сказку. Ребята сидели, крепко обнявшись. Алеша сморкался в кулак. Веньке вдруг стало холодно. В горле першило, говорить было трудно. У Али-бая заслезились круглые глаза. Сказку эту он слышал уже много раз. Ребятам показалось, что и Асан плачет. И хоть мелькала у обоих мысль: «Ну, это неправда. Чего он? Жив же Асан, вот он, рядом!» — но оттого, что старик рассказывал с горячей серьезностью, по-ребячьи, им в то же время казалось, что он говорит правду, и что в самом деле Асана убил злой, жадный купец, а друг его, кара-гус, снова стал диким и одиноко летает в степи. И не орел ли Асана клёкчет по утрам сердито над Уралом, плачет ревниво и скучно с вершины высокого, сухого осокоря?

Венька завозился и захлебнулся, утешая старика, как ребенка:

— Асанка! Ты погоди… Я беспременно вырасту! Тогда сызнова пумаю тебе орла. Большущего! Он всех заклюет!

Асан приподнялся, поддернул кушак на животе и засмеялся с хрипотцой:

— Веньк, тащи, пожалуйста, витушку. Курсак шибко пищит. Матка твоя забыла сегодня хлеба давать. Бульна болит. Будто злой мальчишка, плачет брюхо!

Поздно вечером, взбивая ночную, тяжелую на подъем пыль и лихо боченясь, прискакал в поселок летучий нарочный. В белой кошемной сумке у него лежал большой пакет с наклеенным гусиным пером. Нарочный привез поселковому начальнику из Сахарновской станицы прочетный приказ.

Вести были важные. На празднование трехсотлетнего юбилея Уральского казачества в июле месяце в город Уральск должен был приехать государев наследник Николай. Теперь об этом казенной бумажкой извещал военный губернатор, он же командующий казачьим войском, наказный атаман генерал-майор Шипов.

Чапурин с минуту испуганно таращил соловые глаза на портрет бородатого, краснорожего царя. Он себя почувствовал — пусть на короткую секунду — приобщенным к высшему свету.

Феоктист Иванович забегал по комнате и тут только увидел, что он чуть ли не в одном белье. Атаман проворно надел мундир и фуражку. Про сапоги забыл, остался в козловых шлепанцах. Подскочил к мутному зеркалу, поддернул усы, русую, окладистую бородку, встал «во фронт», лихо отдал себе честь и жирно засмеялся, купаясь в молочном блеске своих глаз.

Феоктист Иванович был «человек с белужинкой», как говорили про него казаки, — глуповатый и петушистый, но неплохой служака. Еще год тому назад он был урядником в отдельной сотне при наказном атамане. Казаки недолюбливают тех, кто побывал в этой части. Содержание ее обходится войску в сорок тысяч рублей, а назначение одно: скакать, высунув язык, за коляской атамана, глотая снег или пыль, и глупо красоваться на парадах. Собачья служба! Феоктист Иванович, однако, гордился своим прошлым и горько сожалел, вспоминая нелепый случай, лишивший его высокого положения.

Поехал он как-то с важным чиновником Моисеевым, состоявшим при атамане, на охоту за Урал. С ними были еще трое казаков. Чиновник до страсти любил биш-бармак — киргизскую густую лапшу с бараниной. Казаки подучили Феоктиста Ивановича обратиться к Моисееву с просьбой дозволить им поймать на лугах «белугу с курдюком»: — есть, дескать, у нас такая в одной суводи, на кукане привязана. Моисеев долго крепился: был он законник и сам имел хозяйство и скот. Феоктист Иванович упрашивал его, хвалясь своим умением готовить биш-бармак. Чиновник покряхтел, покряхтел и, наконец, не выдержал, согласился. Казаки сумерками приволокли на стан жирного, черного барана и передали его повару — Феоктисту Ивановичу. Биш-бармак и в самом деле удался наславу. Охотники поели всласть и выпили не по одной чарке. Запели по обыкновению «На краю Руси обширной…» Моисеев имел привычку раздеваться догола, когда в усердии потел над своим любимым кушаньем. Казаки что-то шепнули на ухо своему уряднику, и Феоктист Иванович притащил свежую шкуру барана и постелил ее в палатке, чтобы не застыла снизу высокая особа: ночи на Урале всегда прохладны. Когда Моисеев уже отвалился и начал сыто икать, — он вдруг в испуге схватил шкуру за поротое особой метой ухо. Потом стал искать тавро на боку, нашел и обмер: буквы были его собственные, именные. Казаки украли лучшего барана из его же стада! Они сделали это, чтобы проучить угодливого Чапурина. Моисеев смолчал, но по возвращении в Уральск блестящий повар был немедленно услан «атаманить» в Соколиный форпост.