Валериан Правдухин - Яик уходит в море

— У, злыдень! Будто волчонок!

Веньку уже растянули на пологе. Чьи-то поганые руки возились над его штанишками. Омерзительно было прикосновение чужих пальцев к телу. Венька все еще дергал ногами и тряс головою. Старик Вязов сердечно его успокаивал:

— Ничо, ничо, парень, потерпи. Без смерти нет вселенной, без брода речки… Для твоего же благоденствия трудимся, для красоты твоей судьбинушки. А вы не мучьте мальчонку, поворачивайтесь скоро.

Свистнула в воздухе талина. Еще и еще. Венька сразу ослаб, его затошнило. Он решил бесповоротно, что он умрет. Ни за что он не останется на земле с этими людьми!. Талина все сильнее и сильнее жгла его. Венька убьет всех людей, всех, кто находится сейчас на дворе. Убьет, а потом умрет сам. Жалости ни к кому не будет… А все-таки как больно, что кончилась его, Венькина, жизнь. Еще вчера только было так хорошо и светло!..

Это было последней мыслью казачонка.

Затем его подхватило, понесло и завертело черным, бесшумным ветром. Он безвольно, словно клок сена, несся в темноте, замурованный внутри большого черного шара. Шар вертелся без устали и смысла, и Венька бился об его смутные стены. О, как бессмысленно и тошнотно было это бесцветное кружение! Падал вокруг дождь… Нет, это не дождь, это были его собственные слезы.

Луша перебегала улицу. Высунув из окна белесую голову, рябая Хинка Вязова весело закричала ей, будто сообщала о большой радости:

— Вашего Веньку порют!.. Орет здорово. Белугой!..

Во двор поселкового правления Луша влетела стремительно, поддерживая на ходу свои тяжелые волосы. Она увидала, как остролицый Пашка Гагушин, стоя на коленях, высоко заносил над Венькой руку с талиной. Женщина молчком проскользнула кому-то под руки и с силой рванула Пашку за плечи. Гагушин от неожиданности перевернулся через голову и смешно уселся на земле, раскинув ноги.

— Да что вы делаете, окаянные?.. Да что вы, ополоумели, заразы? Да я вам горло перегрызу за него! Ну, ты… Поди вон, падло!

Она растолкала державших Веньку казаков и, дрожа от гнева и скорби, опустилась перед мальчонкой на колени и стала оправлять на нем одежду.

Толпа на минуту растерялась… Быстрее всех спохватился Тас-Мирон:

— Чего это, чего это она? Баба хочет суд стариков нарушить? Гони ее взашей!

Луша резко повернулась к нему, забыв о своих волосах. Они сизыми полосами рассыпались по ее спине. Гневно блеснули ее длинные и узкие глаза:

— Цыма ты, скалдырник!

Толпа зашумела:

— Ишь ты, Аника-воин!

— Разъело ей губу-то по ночам с мужиками бороться?

— Долбани ее по загривку, Василий!

Угрожающие голоса становились все злее и злее.

— Заверни-ка ей салазки!

— А еще лучше — подол ей заголить да дегтем вымазать!

Казаки горячили друг друга. Задние толкали в спины передних. Особенно кипятились и выходили из себя старики. Игнатий Вязов тыкал в Лукерью бадажком и шипел:

— Утишите ее, утишите, станишники! Ну, ну… Аль бабы стали бояться?

Двое казаков вцепились в женщину и потянули с полога.

— Не трожьте! Вы!..

Луша от предельного гнева и презрения не могла даже подыскать ругательств.

— А-а, да что там!.. Тащи дегтю!

Пухлый Василий Ноготков стремительно и ловко обхватил Лукерью за поясницу, привстал на левое колено, оторвал ее от земли и, перевернув три раза в воздухе, бросил на полог.

— Вяжи ее! К столбу негодницу! — заревели хриплыми, визгливыми голосами Тас-Мирон, Вязов Игнатий, Яшенька-Тоска. — Сдирай юбку с потаскухи! Пущай вперед на пупыр не лезет!

Конфузясь ушел незаметно в ворота Инька-Немец.

Луша по-звериному проворно привстала на колени и на локоть, готовясь к последней защите. Глаза ее сквозь волосы, закрывшие ей лицо, отчужденно и дико глядели на толпу. Ее белое, прелестное покатное плечо поднялось из-под разорванной голубой кофточки. Под клетчатой юбкой ясно обозначились стройные, готовые к прыжку, ноги. Она бегала взглядом по толпе и хорошо видела, что пощады ей не будет. Женщина с отчаянием в душе решила, что она будет драться насмерть и ни за что не дастся живой на поругание. Ее уже обходили стороной Сергей Вязов и Пашка Гагушин. Ноготков стоял наготове с синим кушаком в руке… И в этот самый момент рядом с пухлым и низким Васильем неожиданно вырос поп Кирилл. Он казался в два раза выше Ноготкова. Был он без шапки, пышные его волосы были встрепаны. Видно, что он бежал сюда. Рыжекудрый, до крайности возбужденный и еще мало знакомый толпе, он невольно заставил казаков остановиться. С силой и уверенностью в своем праве, он оттолкнул Ноготкова, даже не взглянув на него. Помог подняться на ноги Луше (она вырвала от него руку и встала сама) и подхватил Веньку на руки.

— Лу… Лукерья… Ефимовна! — Он заикался больше обыкновенного: — Идите за мной. И пусть только кто… кто-нибудь посмеет дотронуться! Лучше всего… ни… ни… никогда, никогда!.. — эти слова он выкрикнул с особым тоскливым волнением: — не иметь дела… со скота… а-ами!

Губы у него дрожали и прыгали. Серые, круглые глаза глядели на толпу с обнаженной ненавистью. Он широкими шагами, взбрасывая высоко полы коричневой рясы, двинулся к воротам. Венька лежал без движения у него на руках. Алеша ухватился за Лушу.

— Постой, погоди, батюшка! Твое какое дело? Куда вязнешь? — затрясся Тас-Мирон, заступая ему дорогу.

Поп пристально, как бы с любопытством посмотрел на казака, странно перекосился лицом. Рот его стал стерляжьим, угловатым. С презрительной брезгливостью он сказал сквозь зубы:

— Поди с дороги… гадина!

Гагушин испугался. Он видел, что поп готов сейчас на все, даже на убийство, а умирать из-за плетки и уздечки Тас-Мирон даже при его чудовищной скупости никак не хотел. Пятясь, он отступил шага на три в сторону. Старики опять загалдели, вскинулись. Но было уже поздно: поп Кирилл с Венькой на руках, Лукерья и Алеша уже выходили за ворота на улицу.

Луша еще взволнованно, но очень мягко положила свою руку на плечо Кирилла:

— Дай-ка я донесу мальчушку.

Кирилл внимательно взглянул ей в глаза. Он почувствовал по ее тону, что ее просьба была лишь предлогом для того, чтобы заговорить и выразить что-то очень большое и особенное, такое, что словами даже не скажешь. Да оно так и было. С какой нежной болью и острой тоской увидал Кирилл в этих женских глазах глубокую, готовую на любое самопожертвование благодарность! Его мгновенно пронизало ощущение огромного счастья. Больше того, он услыхал, как радостью поднимается его грудь, как вырастает в душе вдохновенье к счастью, уверенность в нем и его светлая неизбежность. О, да, человек даже в рясе еще может быть счастливым. Да что ряса? Ее можно, как Василист епитрахиль, повесить корове на рога, дьяволу на хвост. Все к черту! Нет ничего на свете — ни бога на небе, ни правды на земле. Есть только одна голая жажда счастья. Кирилл прекрасно и с горечью узнал давно, что люди, как и он сам, лживы, женщины же особенно, но он ощущал несомненно, что эти глаза с золотыми искрами сейчас не лгут.