Валериан Правдухин - Яик уходит в море

Как странно, что с той поры на всю жизнь осталась в глазах казачонка эта плетневая избушка на курьих ножках, обмазанная ржавой глиной, и сама Маричка, крошечная и еще румяная, с тонкими синими прожилками на лице, у такой же малюсенькой, сбитой из глины печечки! Кругом чисто-чисто, а над челом печи звездой вмазаны синеватые, белые, розовые осколки фаянсовой и фарфоровой посуды и посреди — круглое зеркальце. В нем Венька видит себя и Маричку. Как серьезно и взволнованно ее кукольное лицо!

Вначале ее шептанья и выкрики казались Веньке просто забавными. «Чудно!» — думал он про себя. Но простые глаза Марички вдруг помутнели, стали чужими, такими же неприятными, как у только что отрубленной курьей головы. А старуха продолжала выкрикивать смешные и непонятные слова. Это был старинный заговор против всякого начальства. Так же напутствовала Маричка и всех молодых казаков, когда они уходили на военную службу. Веньку вдруг обуял страх. Значит, дело серьезное. Выходит, его в самом деле будут окружать злые люди в холодном и чужом городе. Мальчишка взволновался уже по-настоящему. А эта игрушечная кухонка, она так и осталась с ним. Сколько раз и с какой живостью вставала она перед ним, уже взрослым, в его черные минуты.

Ехать в город ребятам пришлось с одним Гурьяном. Василист должен был явиться в станицу и уже оттуда вместе с другими казаками двинуться в город. Кирилл и Луша, не объясняя причин, выехали за несколько дней раньше.

Дорога в Уральск неожиданно вышла тягостной и сумбурной. Гурьян на первой же остановке, в станице Каршинской, загулял. Пил стаканами водку, приставал с угощением к хозяйке, молодой, рябоватой, но очень видной казачке, только что проводившей мужа в город. Казачка шутками и смехом пыталась угомонить расходившегося лохматого кавалера. Она со снисходительной улыбкой смотрела, как он по-медвежьи топтался и прыгал по избе под собственное бормотанье:

Солнце через маленькое окошко весело пятнало его серые онучи. Потом погасло, ушло из окна. Гурьян не только не унимался, но с каждой минутой становился нежнее и нахальнее. Он взлохматил пятерней свои волосы, и они теперь встали у него рыжим, грязным помелом. Темные его глаза помутнели, губы отвисли. Сколько ни отталкивала его Христина, — так звали казачку, — он индюком налезал на нее, пытаясь захватить ее в свои объятия. Тогда она спровадила его насильно в сени, ребят уложила в первой горнице, а сама расположилась в дальней комнатушке.

Ночью разыгрался крупный скандал.

Перед самой зарей Алеша и Венька проснулись от визгливых, злых выкриков хозяйки:

— Ах, зараза те не убьет! Музлан ты окаящий! Немытая харя! Я те вот как двину!

Гурьян грузно шлепнулся о дверь и влетел в комнату к ребятам, растянувшись по полу. Христина выскочила за ним с белым валенком в руке и принялась с силой бить его по спине, голове, ногам. Гурьян катался, закрывался руками и рычал:

— Чево ты, сатана? Чево ты?.. Я же по любви, а не так… Ой, да погоди же ты! По любви я…

Женщина тряслась от негодования:

— Ах ты, бесстыжая твоя морда! Чего захотел, поганое женихало, курдюк вонючий! Вот тебе за любовь, вот тебе!.. Я те зенки-то повыцарапаю, я те выщиплю все волосы, пострели те в сердце-то! В самую что ни на есть утробу-то!

Гурьян, переваливаясь по полу, выкатился в сени, оттуда выполз на двор. Казачка обезумела от гнева. Швыряла вслед ему его вещи, грозила кулаком, топала ногами, плевалась. Она не могла представить себе, чтобы неказак оказался ее возлюбленным. Она знала, что за это на нее пали бы самые грозные проклятия, может быть, изгнание из поселка и уж, конечно, потеря казачьего звания и прав.

Утром Гурьян исчез. Ребята были в отчаянии. Но к полудню он сам неожиданно появился на улице. Лицо его было маслянисто, счастливо. Уродливо подскакивая, он весело бубнил:

— Седни масляна! Лопни мои глаза — масляна!

Подойдя к избе, он повалился грудью на завалинку и застучал кулаком по раме окна:

— Эй, казачка, Христина Ульяновна!.. Выходи гулять со мною, не гордись. Чем гордишься? Скоро царь нас всех сравняет, будто навоз граблями… Я вот покалякаю с наследником по душам. Мы ведь с ним закадышники. Вместе бражничали. Во!

Он схватился обеими руками за раму окна и начал ее трясти:

— Слышьтя! Я скоро стану над вами начальник, всем бороды остригу… Всем и бабам!.. Гуляй, пока я добрый, а обозлею — берегись! Я — ух, сердитый. Жизнь я всем такую расстараюсь — облизывай лапки! Не задаром меня наследник к себе кличет: «Пойдем, грит, служить ко мне, а то народ бунтуется, а утихо… хомирить его некому, я тебе, грит, полцарства пожалую, возьми ради Христа! Володей себе в удовольствие». Поизмываюсь вволю. Ух!

Гурьян взвизгнул от удовольствия, захохотал, замотал кудлатой головой и стукнул по окну кулаком. Стекло со звоном разлетелось. Кровь закапала из руки Гурьяна. Он увидал собственную кровь, оторопело уставился на нее и вдруг взревел жалобно и горько:

— Нате, пейте мою кровушку, лакайте! У-у-у ты, кровинушка моя, дай я тебя выпью, чтобы не пропадала и ворогу не доставалась!

Он с жадностью сосал руку и причмокивал. Измазал лицо и ворот рубахи. Уполз на средину улицы, сел на дорогу и начал пригоршнями пыли осыпать окровавленное свое лицо. Затем по-волчьи поднял наглухо бородатую и лохматую голову к небу и горестно взвыл:

— У-у-у! А какая у меня жена была. Ца! Княгиня! Семь пудов весом! Благородная, бледная, малокровная…

Пришли два казака из станичного правления и силой увели его. До вечера продержали его в каталажке. И когда Гурьян немного проспался, приказали ему немедленно уехать из станицы. Казаки еще никогда не видали у себя на улице такого тоскливого и надрывного разгула.

Из Каршинской станицы выбрались перед самым заходом солнца.

На первой же версте, при спуске в луга, на косогоре, распряглась лошадь. Гурьян копошился возле нее больше получаса, никак не мог затянуть супонь. Поднимая ногу для упора, он два раза шлепнулся задом на землю, но Веньку к хомуту не подпускал — отпихивал его рукою и бормотал сиплым с перепоя голосом:

— Сиди не ворошись, до лошади не касайся.

Миновав Мергеневскую станицу, выехали на дорогу к Лбищенской. Пролет между этими поселками большой, не меньше двадцати верст. Сумерки прихватили путников ближе чем на половине дороги.

Запад еще с вечера заволокло свинцовыми, грузными тучами, хмурыми и недвижными. Венька по охватившему его изнутри холодку чувствовал, что к ночи будут ливень, гроза, гром, и торопил Гурьяна.

Солнце было уже на спаде, уходило за тучи. Вершины их были освещены резкими, желтыми лучами. Тучи затеплились, загорелись самыми различными красками, разделились на множество фигур, на десятки облачных ярусов. Дунул свежий ветерок. Со степей к Уралу, к востоку, к поселкам, на Бухарскую сторону поползли безголовые, немотствующие облака, сизые, пунцовые, фиолетовые… По ним с ясностью стало видно, как огромен мир и как далеко пролегла земля. Ломаные лучи солнца боролись с тучами. То здесь — совсем вблизи дороги, то там дальше — на седых ковыльных взлобках, на белесых солончаках — открывались внезапно освещенные солнечными пятнами полосы земли, оживали на недолгие секунды — и снова гасли. Дорога сиротливо бежала навстречу тучам. По сизым полям неба скользнула тонкая, огневая змейка, и тотчас же издали донеслись глухие раскаты грома, пока еще невнятные, как бормотанье.