Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 1. Батист

Владимир Моисеевич прошел мимо, не повернув головы. Заход ему откровенно не понравился.

За углом его взял за пуговицу другой гражданин.

– Ну зачем вы так? – начал он без предисловия. – Это же кошмар.

– Что кошмар? – Владимир Моисеевич остановился от неожиданности.

– Кошмар неопределенности. У всех у нас есть какие-то планы. Есть, наконец, обязанности перед родными. Близкими.

– Это вы мне устраиваете скандал? – спросил Владимир Моисеевич.

– Нет, это я вам делаю услугу.

– Какого рода?

– Я вам объясняю: нельзя вот так взять и отгородиться стеной от всего мира. Мир обрушится на вас всей своей полнотой.

– Чем, простите?

– Вы не хотите меня услышать!

Глаза у этого человека были на удивление прозрачны, чисты, какого-то удивительно яркого синего цвета, в них переливалась слеза и стояли целые озера небесного света.

– А что вы хотите?

– Мне нужно поговорить с вашим мальчиком… – торопливо сказал незнакомец. – Простите… Я все понимаю. Но это очень важно.

– Но почему вы… – не смог договорить свой вопрос Каневский.

– Мой брат… Он в тюрьме… по ложному обвинению… У него язва двенадцатиперстной кишки. Он мой единственный брат. И вообще единственный родственник.

– Статья политическая?

– Да.

– Я не уверен, что смогу вам помочь, – сухо ответил Владимир Моисеевич.

Как вдруг все закончилось само собой.

Миля раз и навсегда отказался просить Бога о чем-либо.

На все уговоры он твердо отвечал: «Нет».

– Миля! – восклицал Владимир Моисеевич. – Мальчик мой, я разве тебя заставляю, но почему?

Ребенок молча отворачивался, глотая слезы. Это была нестерпимая картина, поэтому, когда Владимир Моисеевич, провожаемый кухаркой, средними детьми, Софьей Самойловной и другими домочадцами, выходил в коридор, сердце его было полно скорби и какой-то жесткой правды, которую он выражал такими словами:

– Да пусть они все лучше сдохнут!

И кухарка шумно одобрительно вздыхала.

Но уже за дверью, в виду широкого лестничного пролета между этажами, под высоким полукруглым окном, выходящим на улицу и украшенным цветным витражом, и также в виду просителей, смиренно ожидавших отказа, сердце Владимира Моисеевича неожиданно оттаивало.

– Нет! Нет! Нет! – кричал он, стуча палкой. – Нет, не сегодня!

После этого «не сегодня» лица людей чуть смягчались, глаза увлажнялись, на их лицах вновь проступали надежда и спасительное ожидание…

Вот это ожидание неизвестности было Владимиру Моисеевичу очень близко, как-то душевно понятно, и он не находил в себе сил для последнего окончательного разговора с этой небольшой толпой на лестничном пролете.

Каневский-старший пытался взять в союзники Софью Самойловну.

– Что происходит с Милей? – спрашивал он ее.

– Не знаю, – честно отвечала она. – Спроси сам.

– Но ты же знаешь, я не могу, – сердился Каневский-старший, аккуратно при этом кладя чайную ложечку на отдельное, приготовленное ему пустое блюдце. – Это выше моих сил, и, кроме того, Миля будет пугаться.

– Чего же ты хочешь от меня?

– Хочу понять, что у него на душе.

– Он напуган, – просто отвечала Софья Самойловна.

– Да. Но чем? Чем?

Она пожимала плечами.

Тогда призывали Милю, и няня, которая вела его за руку в большую комнату, уже заранее гладила ребенка по голове и по плечам, стараясь успокоить.

– Миля, скажи, что случилось? Бог с ними со всеми… – Папа делал неопределенный взмах рукой в сторону входных дверей. – Но что с тобой, мой мальчик? Тебе плохо?

– Нет, – отворачивался Миля.

– Ты боишься этих людей? Ты стал их бояться?

– Нет.

– Ты… ты боишься просить?

– Нет.

– Так кого же ты боишься? Бога? – задавал свой самый последний вопрос Владимир Моисеевич.

– Нет.

Софья Самойловна прижимала Милю к себе, и они оба отворачивались от папы.

И после второго или третьего такого разговора Владимир Моисеевич наконец облегченно вздохнул и раз и навсегда закрыл перед посетителями дверь. Чудеса в Харькове на некоторое время прекратились…

Облегчение, впрочем, почувствовали все. Софья Самойловна перестала смотреть на младшего сына с какой-то особой жалостью, в доме прекратили ошиваться посторонние люди, как-то вздохнула прислуга, в квартире снова стало шумно и исчезла та особая тишина, которая незаметно давила на уши в последнее время.

Закономерным следствием этого события стало всеобщее послабление нравов, возникшее в доме Каневских. Так бывает в государстве после большой военной победы, ненадолго, но бывает – то, что раньше было нельзя, стало можно. Например, стали чаще зажигать большую люстру, больше есть варенья, сестры получили право подолгу сидеть у зеркала, а средние братья – играть в коридоре в солдатики.

История с просителями стала уже забываться, как вдруг случилось это .

На Сумской улице между зеленной и булочной совершенно незаметно образовалась еще одна лавка. Это была лавка так называемых «колониальных товаров», в ней продавали чай, кофе, пряности и другие разные вещи. В лавке почти всегда была безумная толкотня, кто-то кому-то заглядывал через плечо, высовывался из-за спины, толкаясь и шумно дыша, дамы выносили кульки и пакеты, мужчины некие торжественные коробки, перевязанные золотой или серебряной ленточкой, на дверях хозяин повесил модный колокольчик, и нежное позвякивание раздавалось так часто, что казалось, в этом месте улицы происходит что-то важное и торжественное. Новый магазин открылся зимой, перед самыми праздниками, на стеклах хозяин наклеил звезды и снежинки, и оторвать взгляд от них было невозможно. Но праздник продолжался и потом, когда Святки кончились. Хозяин лавки Милю как бы не замечал, ему было всегда очень некогда, а вот его сосед, булочник, мужчина с широкой черной бородой, стал поглядывать на мальчика с каким-то повышенным интересом.

Однажды он поймал Милю за рукав и заставил войти внутрь своего хлебного заведения.

Здесь пахло очень вкусно, как всегда, но было темновато.

По сравнению с лавкой колониальных товаров людей было совсем мало. Калачи свисали с потолка в сырой полумгле как-то очень обиженно и сиротливо, как будто ими давно никто не интересовался. Булочник завернул для Мили маленькую сдобу в серую бумагу, сунул ему в руку и закрыл поплотнее дверь.

– Мальчик! – сказал он торжественно. – Твой отец – ребе? Не говори, не надо. Я знаю, кто твой отец. Но я знаю, что отец твоего отца был ребе. Мальчик, я тебя прошу поговорить с Богом о моем деле. Ты найдешь слово. Ты можешь. Пожалуйста. Попробуй.

Булочник наклонился и прошептал Миле на ухо несколько слов.

Потом он взял его за плечо и вывел на улицу.

И в этот момент случилось нечто необъяснимое.