Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 1. Батист

– Ну хотя бы предположения.

Это было трудно выговорить…

– Есть юридические процедуры, которые порой нуждаются в неких документах, в том числе медицинских, – наконец сформулировал Весленский.

Тот надолго замолчал. Потом сказал тихо:

– Ужасно, ужасно ничего не знать. Неизвестность хуже всего. Вы не находите?

– Нет, не нахожу, – ответил Весленский.

– Отчего же? – Он вдруг улыбнулся.

– Не знаю, – пожал плечами доктор. – Иногда самое ужасное – это знать все наперед. Неизвестность все-таки таит надежду.

– Интересно. Очень интересно… – Голос Его как-то жалко дрогнул.

Весленский попытался улыбнуться в ответ.

После этой беседы Весленский провел еще несколько минут в разговоре с лечащим врачом, который предоставил ему свои записи и тут же указал на возможность воспользоваться официальным архивом Придворной медицинской части Министерства императорского двора, которая, конечно же, давно, еще в марте, официально прекратила свою работу, но люди там оставались, и они вполне могли облегчить доктору его задачу.

О самой задаче личный врач императора не сказал ничего, ни словом не обмолвился, только взглянул мимо и пусто, когда Весленский предложил ему какую-то помощь, если в том есть нужда.

Это глухое молчание вывело доктора из себя.

– Послушайте, – повысил он голос. – Я вам серьезно предлагаю. Это не фигура речи. Люди находятся в изоляции, в тяжелом моральном и психическом состоянии. Я знаю, что вы только что пережили серьезную инфекцию (речь шла о кори), не хватает медикаментов, консультаций специалистов… Подумайте, чем я могу помочь. Наведите обо мне справки, в конце концов.

Его личный врач поднял глаза на Весленского.

– Доктор, у меня нет вопросов по поводу вашей квалификации, – сказал он. – Спасибо вам за участие. Но помочь вы ничем не можете. Помочь нам может только Господь Бог. Вы уж меня извините.

Снова проходя, теперь уже в другую сторону, сквозь светлые залы, длинные коридоры, высокие двери, аллеи, кованые ворота, доктор отмечал про себя, что людей в Селе по-прежнему немало, никакого запустения тут не наблюдается: адъютанты, фрейлины, словом, придворные уже несуществующего двора, которые озабоченно и немного более торопливо, чем должны были бы, скользили по этим пространствам, по этому парку безумной красоты, по солнечным пятнам на золотых дорожках; и вот, наблюдая все это , доктор испытывал очень двойственное, очень сложное чувство, в котором ему еще надлежало разобраться, но уже сейчас он мог отметить его противоречивость – потому что, с одной стороны, он не испытывал никакого сожаления, что все это , наконец, кончилось, завершилось, оборвалось и полетело в пустоту, напротив, при виде этого омертвения огромного тела империи он испытывал что-то вроде восторга, какой-то радостной дрожи, а с другой стороны – он со всей очевидностью и непреложностью факта обнаружил, что человек этот ни в чем не виноват.

И уж тем более не виноваты его жена, дети, врач, слуги и прочие те , которые находились здесь же под домашним арестом и ожидали своей участи.

Между тем, ощущение Его полной невиновности разительно контрастировало с тем общим настроением, которое царило тогда в Петрограде. Ненависть к Нему , ко всей его семье, личная, яркая ненависть, была тотальной, всепоглощающей, ею были заражены все классы и все сословия (простые люди – как раз в меньшей степени, но и они тоже), она буквально сочилась из всех углов и изо всех щелей этого города. Доктор имел возможность в этом убедиться еще в прошлом, шестнадцатом году, ибо в Петрограде – город теперь приходилось называть именно так, хотя язык каждый раз сопротивлялся этому ужасу – у него служило много однокурсников, причем практика некоторых из них построилась весьма успешно, и все они звали доктора в свои «круги», что давало, в общем, неплохое представление о настроениях общества.

В музыкальном театре (петроградцы звали его «музыкальной драмой»), куда доктор был зван на премьеру, они вместе с однокурсниками слушали «Хованщину» Мусоргского. Весленский не то чтобы очень уж сильно любил русскую музыку, скорее наоборот, но признавал, что в этой опере, пожалуй, есть действительно сильные моменты, близкие к Вагнеру или Малеру. Досифей (Господи, что за имя), загримированный «под Распутина», произвел на зал впечатление разорвавшейся бомбы. Раздались отчаянные аплодисменты, оскорбительные выкрики, кто-то встал, кто-то грозил кулаком «ненастоящему» Распутину, верней, его кукольному изображению.

Это было поразительно.

Кому предназначались главные овации после спектакля, понять было тоже нетрудно: когда Досифей-Распутин со своей всклокоченной шевелюрой и дьявольским выражением лица вышел на поклоны, ему посыпались букеты, и вообще, шум в зале стоял настолько неимоверный, что было как-то даже неудобно.

Искренне поразила доктора и та радость, с которой Петербург-Петроград встретил новость об убийстве «царского мужика». Казалось, что с переменой имени город приобрел какие-то новые черты – он стал кровожаден и свиреп в духе восемнадцатого века, а его галантность оказалась холодной и жадноватой.

С одним из своих знакомых доктор попытался заговорить об этом. Знакомый вообще не понял, о чем идет речь.

– Ну вот Распутин, – сказал доктор. – Ведь как-никак убили человека…

– Человека? – злобно захохотал его визави.

Абсолютное омерзение вызвали также у Весленского рассказы якобы очевидцев о том, что какие-то дамы в сопровождении кавалеров возвращались с бала в полтретьего ночи по набережной Мойки и услышали выстрелы. Зайдя через калитку во двор, они пытались выяснить, в чем дело (смелые дамы!), и навстречу им выбежало несколько офицеров, разгоряченных и в расстегнутых сюртуках, чуть ли не в одних рубашках…

Говорили, что офицеры, одним из которых был, безусловно, Юсупов, пытались успокоить дам и уверить, что им послышалось , но гораздо больше доверия вызывала вторая версия – что один из офицеров шепнул: «Сегодня убили Распутина. Поздравляю. Проходите дальше, пожалуйста!» И дамы, воодушевленные этой счастливой новостью, поспешили выбежать на улицу, чтобы поделиться радостью с остальными прохожими…

Но, конечно, самое тяжелое впечатление на доктора произвели рассказы знающих людей о том, как убивали царского мужика – ядом, затем пистолетами, потом утопили в реке. Чудовищной силы человек, Распутин все никак не хотел умирать. Это было настолько чудовищно, непотребно, мерзко, что Весленский не уставал удивляться тому равнодушию, с которым окружавшие его люди, добрые, мягкие и совестливые, относились к этим подробностям, не уставая радоваться самому факту.