Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 1. Батист

Потом он пришел с вокзала и они целый день бродили по городу. Был пасмурный день, то и дело приходилось прятаться в кафе, в каких-то беседках, павильонах. Даня как будто впервые увидел этот очаровательный городок, северный атлантический курорт, абсолютно игрушечный, весь состоящий из временных деревянных сооружений для туристов, столы и стулья на улице, под зонтами, деревянные скамейки перед эстрадами, везде огромные зеркала, в которых отражалась Мари, нервно снующие официанты – день был особенный, никто не хотел сидеть дома, набережная была полна, несмотря на накрапывающий дождик, рябило в глазах от зонтиков, Мари тоже раскрыла свой темно-вишневый, они пили абсент, потом ликер, потом снова абсент, у нее были алые щеки, Даня смотрел сквозь мелкую морось дождя и слабый теплый туман на силуэт пролива, на перспективу серой воды, Господи, какой же милый, уютный, очаровательный город, почему же он раньше его не замечал, почему все так поздно, почему он только сейчас понял, как она его любит, просто дрожит, когда он прикасается к ней, почему он не поплывет завтра через Ла-Манш, какая ему разница, война – не война, ведь он приехал сюда, чтобы стать ее мужем и переплыть пролив, это же как-то очень ясно и прозрачно связано между собой, может быть, это сумасшествие, глупость, бред, но связь эта есть, он не сможет на ней жениться, если не переплывет пролив, и, словно угадав его мысли, она еще крепче прижала его локоть к своей груди, совсем спряталась под зонтик, пронзительно посмотрела на него и вдруг как-то странно хихикнула: ты очень положительный, Даня, ты прямо уже сейчас готовый отец семейства, образец добродетели, о чем ты, да так, ни о чем, для тебя нет ничего выше семьи, а главное, правил, по которым она живет, а я же не знаю этих правил, в каждой семье свои, как я могу подчиниться тем, которых совсем не знаю, ничего подобного, отпарировал он с усмешкой, я же нарушил правила, и ты прекрасно это знаешь, наши правила мы будем устанавливать сами, ведь будем? или не будем? будем или не будем, он остановился и развернул ее к себе, ты уезжаешь, прошептала она, ты уезжаешь, Даня, давай сегодня не станем говорить об этом, и они продолжали свой путь уже молча или болтая о пустяках, мокрый город блестел после дождя, дышали камни, распахивались окна, всюду играла музыка, все было как в последний раз, несколько человек приготовились слушать певицу в павильоне, где опять были огромные, во всю стену зеркала, белые скатерти, хрустальные графины, темное вино, они сели, певица раскрыла ноты, это были песни Рихарда Штрауса, и как только она запела на немецком, раздался крик: шлюха, немка, уходи, она гневно продолжала петь, не испугавшись и не желая подчиняться, произношение было четкое, ясное, возможно, она была из Эльзаса, возможно, просто хорошо выучила язык, как Даня выучил свой французский, голоса не смолкали, певицу все-таки согнали со сцены, и воцарилась тишина, тогда кто-то встал и запел, чтобы прочие подхватили хором, но никто не хотел, все уткнулись в тарелки, о чем он поет, о Франции, сказала Мари, они всё бросили и снова вышли на набережную, город продолжал сверкать и сиять, огни фонарей освещали мокрые лужи, мокрые стены домов, мокрые колеса повозок, мокрые лица людей, мокрые глаза, все прощались с мирной жизнью, все напивались вдрабадан, и мы с тобой напились, сказала Мари, но пока они шли до гостиницы, весь хмель из него вышел, еще было два часа до поезда, она выскользнула из его рук и стала собирать ему вещи, нет-нет, не проси и даже не смей, ты должен хотеть меня все эти дни, пока будешь ехать, и продолжать меня хотеть всю жизнь, даже если проживешь ее без меня, говорила она, укладывая в чемодан его платки, журналы, брюки, вещей было немного, он все оставил там, в Клермон-Ферране, она обещала потом выслать, говорила об этом, когда провожала его до угла улицы, и когда он плакал, пытаясь обнять ее, она отстранялась, не волнуйся, твердила, я все тебе вышлю, Даня, уходи, у тебя долгий путь, очень долгий и страшный, я верю каждому твоему слову, я знаю, что ты захочешь приехать, но…

Тут она осеклась. И только и выдавила из себя, вытолкнула, выдохнула одно слово:

– Прощай.

Даня не смог ответить.

В поезде с ним приключилась одна история.

Войдя в вагон, он водрузил саквояж и другие вещи на полку, накинул на колени плед, стал смотреть в окно и неожиданно для себя сладко заснул. Пейзажи, которые проплывали или пролетали за окном, были какими-то совсем иными, чем те, которые открывались раньше, когда они ехали на побережье.

Та Европа, которая виделась ему из окна поезда всего несколько дней назад, была величественна. Она была прекрасна, строга, размеренна, все пейзажи уходили куда-то в глубокую перспективу и возвращались точными художественными деталями.

И вдруг все изменилось.

Как будто кто-то дернул за ниточку. Все поплыло, потеряло четкие очертания, размылось в этом его неудержимом движении назад , домой, в Харьков, все стало обыденным и слегка бессмысленным. Обычные окна и обычные крыши, обычные, подернутые облаками, затомившиеся от жары небеса.

И Даня заснул…

Проснулся он в некотором ужасе, не понимая, где находится, что вокруг и куда влечет его этот железнодорожный путь.

На мгновение он подумал, что, возможно, столь поспешное расставание с Мари было ошибкой с его стороны, война или не война, а жизнь продолжается, и никто его не арестовывал и не неволил, он сам взял билет и сам же может сойти на ближайшей остановке, дать телеграмму и поехать обратно в Клермон-Ферран.

Но вскоре необычный шум в другом конце вагона привлек его внимание.

Там громко говорили, он попытался прикрыть глаза и снова задремать, но слова звучали все яснее, проникая в сознание.

– Оставьте меня в покое, я гражданин Франции.

– Я знаю, какой вы гражданин! – истошно отвечал женский голос. – У тебя все на лице написано, проклятый бош… Я не могу спать, пока ты здесь. И мой ребенок не может спать!

– Утихомирьте ее, – отвечал возмущенный мужской голос, видимо обращенный к кондуктору. – Я гражданин Франции и еду домой.

– Предъявите паспорт, – спокойно отвечал кондуктор.

После непродолжительного молчания (эту перепалку слушал уже весь вагон) тот же голос, принадлежавший, по всей видимости, кондуктору, звучно и внятно произнес, не пренебрегая ни одним звуком:

– Господа, этот человек не врет. Он гражданин Франции, но, судя по фамилии, немец.

Люди стали кричать.

Даня не мог поверить своим ушам.

Мнения, впрочем, были самые разные. Некоторые увещевали своих сограждан, справедливо замечая, что по законам страны гражданин может ехать куда ему заблагорассудится.

Но большинство с этим не соглашалось.

Особенно свирепствовали женщины.