Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 1. Батист

У них с Верой была такая привычка, даже, скорее, некое общее движение на уровне рефлекса, животно-инстинктивное, во время засыпания (а ложились они вместе, в одну постель, неукоснительно все эти семь лет, может быть, то было единственное их священнодействие, или же просто действие, которое по молчаливому уговору оба признавали сакральным и не подлежащим нарушению), когда он просовывал левую руку ей под голову, а она отворачивалась и мгновенно засыпала на его руке.

Он же сразу заснуть не мог.

Лежа на боку, голова к голове, лицом к ее затылку, обняв ее стан правой рукой, он долго не мог сомкнуть глаз, слыша ее дыхание, которое, казалось, уходило во сне в какую-то внутреннюю бездну. Идти следом в эту бездну доктор совсем не хотел, но рядом с Верой ему вдруг становилось необыкновенно спокойно, и он лежал с пустой головой, пока рука окончательно не затекала, и чем дольше лежал, тем полнее ощущал это остановленное мгновение.

Он тянул и тянул это мгновение, не желая беспокоить Веру, а главное – менять такую волшебную позу, догадываясь, что во сне жена чувствует то же самое и растворяется вместе с ним, доверяя ему свое тело и свою отлетевшую душу, а рука затекала все больше, пока совсем не становилась отдельным предметом, и он в темноте смотрел на свою ладонь, на белевшие в темноте тонкие кости, на волосы, покрывавшие внешнюю ее часть… Эта отдельная от него рука значила что-то – бестелесность, безмолвие их лучшего времени, но он никогда не мог разгадать этого до конца и просто смотрел на руку коротким недоверчивым взглядом, то и дело переводя его вверх, в пустоту.

В тот день, отчитываясь перед товарищами о проделанной работе, верней, о теории реального воскрешения, или марксистского бессмертия, или теории генной памяти, которая давно уже в нем бродила, но никак не могла найти выхода, а Вера помогла, доктор вдруг ярко ощутил тщету.

Тщета была в том, что восстановить тело Веры будет, наверное, вполне возможно. Как и воскресить ее память. Пусть не при нем, пусть после, когда-нибудь. Однако ту связь между ними, возникавшую, когда они лежали в постели, обнявшись, ничто и никто уже не восстановит.

Именно это понял доктор в клубе табачной фабрики, перед тем как внезапно потерять сознание и под испуганные крики присутствующих дам медленно сползти вниз.

После Весленского в дом к Штейнам повадился ходить комиссар Стасович.

– Ударение на втором слоге, – сказал он всем трем сестрам, когда знакомился.

Это было почему-то так смешно, что Надя сделала книксен, чтобы не расхохотаться и не попасть впросак.

– Хорошая квартира, – добавил, задумчиво осматривая помещение.

Портной Штейн, который уже привык к посещениям молодых людей, вежливо пригласил его присоединиться к семейному обеду.

Как ни странно, несмотря на то что портной не принадлежал к высшей прослойке общества , то есть не состоял на службе ни у нового, ни у старого государства, даже в голодном восемнадцатом году обеденное меню у него в доме оставалось пристойным. Ничто не могло сломать эту традицию. Казалось, если жена не подаст вкусно пахнущий суп в дымящейся тарелке, мир рухнет, погаснет солнце и Петербург внезапно пойдет ко дну. Она готовила его из репы, из тыквы, из селедки, из топора, из чего угодно. Но суп был. Была картофельная запеканка на второе, это уж в самые трудные времена.

Единственное, что исчезло совсем, – хлеб.

– Я не понимаю, – говорил Штейн Стасовичу, аккуратно поднося ложку ко рту, – ведь хлебопеков не расстреляли. Печи имеются, мука тоже, дрова можно достать, в этом есть революционная необходимость, извините – достать дрова. Чтобы испечь хлеб, извините.

– У кого есть? У вас? – обиженно спрашивал Стасович, тоже поднося ложку ко рту.

– У меня нет. Моя жена, к сожалению, не умеет печь хлеб. Но мука есть. Мука в городе есть, – упрямо повторял Штейн.

– Откуда вы это знаете? – пронзительно смотрел на него Стасович.

– А куда она могла деться? – простодушно отвечал портной. – Были запасы на случай войны. Ну об этом же все знают, товарищ Стасович. Это же общеизвестный факт.

Стасович хмуро молчал, и мамаша Штейн, грозно глянув на мужа, бросилась подавать запеканку.

– С чем запеканочка? – уточнил Стасович.

– Картофельная. К ней рыбка.

– А…

Чтобы прервать затянувшееся после этого молчание, мамаша Штейн, как бы спохватившись, вынесла из буфета небольшой графинчик.

– Вина нет, вы уж извините.

– Да ничего, – сказал Стасович, галантно наливая притихшим сестрам водку в высокие хрустальные рюмки. – Даже лучше. За вас, дорогие мои!.. Марк Сергеевич, – важно произнес, с удовольствием опрокинув в себя рюмку, – если у вас будут какие-то проблемы, вы же знаете…

– Знаю, знаю, – благодушно закивал портной. – Благодарю вас, товарищ Стасович.

Портной Штейн довольно смело держался за этим обедом (и за другими такими же) и со Стасовичем, и с другими товарищами, не только потому, что с потенциальным женихом потенциальный тесть обязан держаться твердо, не подобострастно, с сознанием старшинства и даже некоторого превосходства, так велел семейный долг и древняя традиция, но и потому, что ни в каких услугах новой власти портной в общем-то не нуждался, по крайней мере тогда, в 1918 году, когда жизнь рушилась, он этого вовсе не ощущал, за редкими печальными исключениями, никто в доме вообще не слышал, чтобы папа говорил о неприятностях , это он считал неприличным, и причина этого твердого положения, как смутно догадывалась Вера, была в его работе, ибо платья, брюки, пиджачные пары, а также фраки, костюмы, жилетки, сюртуки, для свадеб, для похорон, для помолвок, для торжественных случаев, для выезда, для визитов, для поездок – в этом городе шить не переставали ни на один день, ни в этом, 1918-м, ни позже, ни раньше, никогда.

В это трудное время деньги стоили мало, поэтому с портным расплачивались услугами, самого разного свойства, Штейнов не посылали, например, на трудовую повинность , рыть траншеи, класть шпалы, заготавливать дрова, впрочем, записать семью портного в эксплуататорские классы было бы, наверное, тоже как-то не очень логично, однако кто там их разберет, Надя хотела идти рыть канавы добровольно (насмотревшись на то, как Вера добровольно сидела часами в холодных комнатах и читала ), но папа так на нее заорал , что Надя проплакала всю ночь, но больше об этом не заикалась, их не пытались уплотнить или выселить, хотя товарищ Стасович, был не первым, кто обращал внимание, что квартира хорошая , и даже очень, дрова, картошка, чай, иногда и сахар, все это появлялось в доме как-то спокойно и исправно, клиенты же по-прежнему звонили в дверь бесперебойно, и как правило даже не здороваясь, торопливо, проходили прямо в кабинет, на примерку, или получение готового заказа, или на первый разговор , когда портной, как он сам говорил, был вынужден узнавать интимные цифры , то есть особенности фигуры, как правило, мужской, хотя Штейн шил и для женщин, здесь он был не так знаменит и велик, но уникальность его дара состояла именно в том, что это был универсальный портной , он имел, конечно, компаньонку, мадам Ларису, которая доводила платья до ума , но все-таки первую примерку, раскрой и общий замысел осуществлял он сам, остальное делала мадам Лариса, единственное, с чем была проблема в этом жутком 1918 году, так это с тканью, только со своим материалом , все громче и громче звучал из-за дверей кабинета голос отца, нет, простите, ничем не могу вам помочь, у меня нет таких возможностей, а что же я могу сделать, ищите, спрашивайте, нет, у меня нет никаких связей, я скажу что вам нужно, пишите, и дальше отец произносил слова, каждое из которых было знакомо Вере с детства, она была, пожалуй, единственной из сестер, которая любила слушать, как папа говорит с клиентом, не стеснялась этого, любила звук швейной машинки, скрип ножниц, его мурлыкание, когда он садился за работу, и вот эти волшебные имена – батист, шелк, ситец, креп, парча, газ, сукно, чесуча, паплин, кримплен, три аршина, два вершка, четыре с половиной сажени, эти слова не менялись год от года, ну или почти не менялись, они были как заклинание волшебника, и Вера понимала, что это действительно такое волшебство, такой вид волшебства, жить, как они, в голодном военном городе, где убивают прямо на улице, жить большим домом, принимая гостей , с этими скудными, но все равно вкусными домашними обедами, этим неизменным бытом, продолжать жить, не замечая ужаса, не замечая нужды, не замечая самого времени , это был замкнутый, но не душный, вкусно пахнущий, но не шибающий в нос, маленький, но не крошечный, истинно волшебный мир, который держался только на папе, на этих нитках и иголках, на его руках, на его клиентах, на его таланте, а еще больше на всеобщих человеческих привычках – в любое (даже такое) время находить время и возможность для свадеб, помолвок, торжественных случаев и похорон, выглядеть прилично, шить к случаю платья, кроить костюмы, не уметь ходить только в старом, все это были старые вечные привычки, на которых еще как-то держался мир, даже если новых тканей не было, перелицовывали старье, кроили из бабушкиного, кромсали, и снова шили, ну хорошо, принесите , недовольным голосом из-за дверей кабинета произносил Штейн, это означало, что клиенты вновь уговаривали его перешивать старье , не надеясь найти новую ткань, материя , вот что было по-настоящему на вес золота в том революционном году, вот от чего дрожали у людей руки, теплели голоса, стучало сердце, не у всех, конечно, людей, а лишь у тех, кто очень хотел и мог достать эту драгоценную ткань, эти таинственные отрезы , для остальных это было уж слишком недоступно, издевательски роскошно, предательски буржуазно, чересчур ласково, избыточно нежно – ткань, которую можно щупать, гладить, проводить рукой, прислоняться щекой, чувствовать еле слышный запах, ведь каждая ткань пахнет по своему, детка, говорил портной Штейн, это невероятно, но это так, только с ней он мог вести с ней такие разговоры, остальные две сестры его все-таки стеснялись, им было неинтересно, что ж, я их понимаю, старомодная профессия, но понимаешь, детка, когда портных не будет, вот таких как я, станет очень скучно жить, все будут ходить в одном и том же , только ей он хвастался, что шил Блоку, и шил Танееву, но не тому, который композитор, а отцу мадемуазель Вырубовой, он был тайный советник, начальник Первого отделения канцелярии Его Императорского Величества, и шил Шаляпину, правда всего один раз, как бы случайно, но это было неважно, и шил председателю комитета Государственной думы, но вот его фамилии он не знал, не запомнил, потому что председатель комитета был из какого-то другого, нового мира, к которому отец Штейн еще не успел привыкнуть, от всех этих людей у него оставались только эти интимные цифры , записи на клочках бумаги, так вот, слушай, каждая ткань пахнет по своему, батист пахнет как девушка, шелк – как женщина, отрез шерстяной ткани пахнет домом и детьми, сукно пахнет дорогой, у ткани есть детские запахи и есть стариковские, он мечтал о новой ткани, теплой, нежной, легкой, шить из нее, это будет счастье, неужели когда-нибудь все это кончится, и снова будет ткань, английская, немецкая, китайская, невероятно, как люди могут не понимать…