Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 1. Батист

– Хорошо вообще здесь, – сказал спокойный рассудительный Лунсберг, прихлебывая чай. – Такой воздух, виды изумительные и продукты свежие. Я бы еще пожил недельку. Не отдыхал, верите, с семнадцатого года, товарищи.

– Не могу поддержать ваше настроение, – кашлянув, хмуро сказал Калашников. – Мне тут, если честно, по улицам ходить немного страшновато. Чувствую себя чужим.

– Не знаете, сколько еще нас здесь продержат? – как-то по-детски спросил Дейнис.

Он и внешне походил на ученого из романов Жюль Верна – всклокоченная борода, пенсне, отсутствующий взгляд, который загорался лишь при виде всяческих древностей. Несмотря на унылое настроение, Дейнис был еще одним в их компании, кроме Вольского, кто упорно ходил по деревне, спрашивая про древние курганы – не находили ли часом чего в земле, во время полевых работ, – изучая артефакты, иконы, предметы быта и вечерами бережно очищая найденное, какие-то дурно пахнущие черепки, надеясь обнаружить что-то, соответствующее его теориям культурных пластов. Он был сутулым и неуклюжим, весьма милым, единственное, что его портило, – это рот, весь полный зияющих дыр и гнилых останков, но со стоматологией нынче была беда, здесь ученый был совершенно не виноват.

– Скажите, Дейнис, – мягко обратился к нему Весленский, – а вот эта наша княгиня, она какого века? Что-то я запамятовал.

– Шестнадцатого, кажется, – сухо ответил Дейнис. – Извините, доктор, я по этому периоду не специалист. Я по более древним временам могу дать консультацию.

– Пятнадцатого, – мрачно поправил Калашников. – Канонизирована в семнадцатом.

– Ужасная история… – сказал Дейнис.

– В каком смысле? – спросил Лунсберг.

– Ну как вам сказать… Научной ценности все эти раскопки не имеют. Чувствую себя гробокопателем. Мерзкое довольно-таки ощущение.

Лунсберг возмущенно крякнул.

– Но, я надеюсь, – надменно продолжил Дейнис, – вы не передадите содержание нашей беседы товарищу Вольскому. Он, мне кажется, очень вдохновлен этой миссией.

– Почему же только он, – возразил Лунсберг. – Я тоже считаю, что тут есть благородная цель. Темные предрассудки, косность, невежество – все это печальное наследство старой культуры…

– Ну замечательно, замечательно! – раздраженно воскликнул Дейнис. – А наука-то тут при чем? Вскрывайте, кто ж против! Тем более сейчас. Я понимаю, да, политическая необходимость, революция, классовая борьба. Я все понимаю. Однако при чем тут наука? При чем тут археология, медицина, молекулярная биология? Или вы не согласны, доктор? – спросил он, упрямо и подслеповато глядя прямо в глаза Весленскому.

Шпилька про биологию относилась именно к нему.

Говорить доктору совершенно не хотелось, но вопрос был поставлен прямо.

– Согласен, – сказал Весленский. – Однако, знаете, Игнатий Семеныч, меня не устает удивлять тот факт, как серьезно власть относится к самой этой процедуре, ведь мощи вскрываются в присутствии юристов, криминалистов, ученых, представителей прессы, всех слоев нового общества, включая офицеров и красноармейцев, всех новых советских организаций, наконец духовенства… Это какая-то веха.

– Вот именно! – обрадовался Лунсберг.

– И что же она означает, эта самая веха? – поинтересовался Дейнис.

– Не знаю, – честно сказал Весленский. – Я пока еще над этим думаю.

Слава богу, в этот момент хозяйка принесла пирожки с калиной – горячие, обворожительно пахнущие. Тут же явился и Вольский со свежим молоком в крынке.

Все с аппетитом набросились на второй завтрак. Это, пожалуй, было в данных обстоятельствах их главным развлечением: немудреная, но вкусная деревенская пища…

Вечером они с Дейнисом отправились перед сном на прогулку. Дни были уже длинные, закаты удивительные, река блестела таинственно и нежно. Оглушительно расквакались лягушки. Доктора все это как-то успокаивало.

– Так что же вы имели в виду, доктор? – нетерпеливо спросил археолог. – Вот давеча, за чаем и пирожками. Какая такая веха?

– Ну не знаю, не знаю… – сказал доктор. – Первое, что приходит в голову – свято место пусто не бывает. Появятся какие-то новые мощи. Новые святые. Новые канонизации. И видимо, весьма скоро. Мавзолей уже построили.

– Интересно… – с усмешкой сказал археолог. – Опять фараон? Советская пирамида?

– Почему бы нет?

Прошли еще несколько шагов. Где-то одиноко замычала корова. «Господи, какие же живучие эти люди, – подумал Весленский со смешанным чувством горечи и восторга. – Гражданская война, голод, тиф, мор, экспроприации. А корова опять мычит, и Вольский даром берет молоко».

– Ну хорошо, – опять нетерпеливо встрепенулся Дейнис, – это все, так сказать, шутки, исторические рифмы, но ведь дело же не только в том, что когда-нибудь возникнут новые мощи и новые святые…

– И в целом новая религия, – добавил доктор.

– И в целом новая религия, – эхом повторил археолог. – А что происходит здесь, сейчас?

– А что происходит?

– Прекрасный все-таки воздух… Какие-то в нем травы, цветы чувствуются, хотя вроде рано еще для цветов… – сказал Дейнис, почесывая бороду и словно бы не решаясь продолжить разговор.

– Акация? Или жасмин?

– Не знаю, если честно… Понимаете, доктор, есть тут какое-то ужасное святотатство, хотя я и не верю во все это… – Игнатий Семеныч передернул плечами. – Да, не верю или, верней, отношусь по-своему, для меня раскопки лишь часть работы, поиски материальных следов цивилизации, и я отношусь к ним как к научному материалу, но ведь для них , для здешних – это ведь чудо.

– Для кого? – переспросил Весленский. Он очень не хотел лезть на ту территорию, куда его упрямо тащил археолог, но и уклониться от разговора не получалось.

– Для крестьян, для монахинь, для всех здешних, – упрямо перечислил Дейнис.

– Вы считаете, что они лишились чуда?

– А вы – нет?..

В 1925 году впервые отменили колокольный звон на Пасху. Весленский помнил этот момент очень хорошо. Они вдвоем с Верой шли на рынок за куличами, и вдруг она остановилась и сказала:

– Молчат.

– Кто молчит? – пораженный ее интонацией, спросил доктор.

Она показала рукой на видимые издалека главы Владимирской церкви.

– Колокола молчат…

Они подошли к ограде и заглянули внутрь церковного двора.

Там, стоя на коленях, плакали старухи, священник что-то бубнил над ними, истово крестясь.

Так они и узнали, что большевики запретили колокольный звон. К этому все шло, статьи и карикатуры в газетах прямо указывали на то, что все так и будет, празднование Рождества и Пасхи постепенно становилось антисоветской традицией, но Весленский не очень-то вникал в новшества, по сравнению с другими проблемами эта казалась наименьшей. Но, стоя с Верой у ограды Владимирского храма, он внезапно осознал, что этот звон, эти давние «народные» праздники, эти куличи, крашеные яйца, березовые ветки, бумажные цветы, тусклый свет лампад в отворенном храме, эти крестные ходы и свечи в руках с дрожащими огоньками – копеечные свечи и копеечные радости – и детский взгляд жены, когда она несмело и осторожно заходила в храм, – все это было для него признаком успокоения, налаживания, обретения того, что было потеряно в прошедшие годы: спокойного размеренного быта, привычек, рутины, традиций, обычаев, семейных обедов, фарфорового счастья, как он называл эти самые обеды, когда в белые тарелки наливался какой-нибудь дымящийся суп, таинства быта, таинства праздника, за которым в огромном ночном небе маячило таинство самой жизни, веры, но не той, которую праздновали в церкви, а которую праздновал он сам, – в то же Рождество, когда Вера засыпала после их совместной прогулки и короткого стояния со свечой в руке, а он вновь зажигал эту свечу и долго-долго смотрел на огонь и на нее, спящую. Теперь ничего этого не будет, понял он, как только она сказала про колокола молчат , а потом, увидев плачущих старух, вдруг зарыдала вместе с ними. Современная девушка, практически революционерка, советская работница в узкой юбке и обтягивающей блузе – что ей, казалось бы, до этих колоколов, старорежимных свечей, но она была потрясена настолько, что не пришла в себя и к вечеру. «Зачем они это сделали, – повторяла она, – это плохо, очень плохо!» Он пытался ее успокоить, кричал, заставлял пить капли, но ничего не помогало, их обоих тогда поразил этот страх – дурной знак, плохое, черное дело…