Мария Воронова - Сестра милосердия

Елизавета Ксаверьевна была очень педантична, скудные пожитки на ее нарах лежали в строго отведенных местах. Дважды в день она проделывала головокружительную зарядку, а днем обязательно устраивала себе прогулку по камере.

Больше всего она переживала о своей собачке Микки. Застигнутая врасплох неожиданным арестом, Елизавета Ксаверьевна вынуждена была оставить собачку на попечение соседей в обмен на разрешение брать любые ее вещи.

Теперь она сомневалась, сдержат ли эти люди свое обещание.

— Вы не представляете, милая, какое это существо, — говорила Елизавета Ксаверьевна, — столь самоотверженную преданность нелегко найти даже среди собак. Мы с ней были неразлучны. Как она перенесет мое отсутствие? Я очень волнуюсь, что она не станет есть от тоски, пусть даже соседи и окажутся честными людьми. В прежние времена мы каждое утро ходили в мясной ряд и покупали три четверти фунта парного мяса. Сама я с детства в еде неприхотлива, но Микки получала все самое лучшее. Потом, когда началась эта катавасия, все изменилось. Пришлось кормить ее кашей на костях и мясными обрезками. Но вы не поверите, ни слова упрека!

Элеонора мягко улыбнулась. Было что-то очень трогательное в том, что Шмидт говорила о своей собаке, как о человеке.

— Микки словно поняла, в каком тяжелом положении мы находимся, и съедала ужасную похлебку с таким же аппетитом, будто это нежнейшая баранья котлетка! Эти господа, — усмехнулась старая дева, — все допытываются, где мои бриллианты. Поздно спохватились! Почти все скушала Микки, кости и те стоили баснословно дорого на черном рынке, да еще пришлось купить наган! Ведь с Микки необходимо гулять, а во время голода, сами понимаете…

— Неужели вы бы стали стрелять, если бы кто-то угрожал Микки?

— Без колебаний, дорогая моя, без колебаний.

Елизавета Ксаверьевна была, конечно, немного сумасшедшая старушка, но сблизилась с Элеонорой больше, чем апатичная Головина. Приведя себя утром в порядок и соорудив сложную прическу из прекрасных густых волос, Анна Павловна целый день лежала на нарах, складывая разные фигурки из носового платка.

Когда Шмидт увещевала ее пройтись по камере или делать вместе с ней зарядку, та отвечала: «Я всю жизнь провела в трудах и хлопотах, дайте мне хоть перед смертью насладиться бездельем».

Третья обитательница камеры, Катерина Груздева, которую все звали Катрин, была всего лишь на несколько лет старше Элеоноры. Молодая женщина ждала ребенка, и, впервые увидев ее, Элеонора испытала настоящее потрясение. Она не думала, что чекисты дошли до такой низости — арестовывать беременных женщин.

Катрин выглядела изможденной, сил у молодой женщины хватало только умыться и поесть. На ее щиколотках Элеонора профессиональным взглядом отметила отеки. Это тревожный симптом, результат плохой работы почек или голодания, а вернее всего, и того и другого. Элеонора стала отдавать ей свой хлеб, мол, она так потрясена арестом, что кусок не идет в горло. Головина тоже делилась с ней то кашей, то «баландочкой», а Елизавета Ксаверьевна — нет. Ее, привыкшую к одинокой жизни, кажется, немного раздражало присутствие больной.

Если бы Элеонора не уговаривала Катрин, та, наверное, ничего бы не ела. «Спасибо, я не голодна», — говорила она тихо и только после призыва подумать о малютке брала пищу.

Молодые женщины сблизились, когда выяснили, что обе они сироты. Только Элеонора воспитывалась в казенном учреждении, а Катрин — в семье тетки. Представительница древнего дворянского рода, она была шестнадцати лет по решению тетки выдана замуж в известную купеческую семью. Брак этот явился результатом не любви, а каких-то сложных денежных расчетов, согласием Катрин никто не интересовался. Жених молод, хорош собой и очень богат, тетка решила, что лучшей партии она не устроила бы и родной дочери.

— Я словно попала в другой мир, — рассказывала Катрин, слабо улыбаясь, — будто на Луну.

Считалось, что муж к ней ласков, поскольку не бил. Родив двоих сыновей, она удостоилась расположения свекра, но ни о какой душевной близости в этом доме даже речь не шла. Молодая женщина находила счастье только в детях.

Революция нанесла семье сокрушительный удар. В одночасье преуспевающий клан лишился всех предприятий и торговли, что составляло смысл жизни этих людей.

Старший Груздев вкладывал деньги в драгоценности и произведения искусства. Коллекция стоила целое состояние, но это была капля в море по сравнению с его былым богатством.

Большевикам стало известно о коллекции, и они решили ее забрать. Но старый лис предвидел такое развитие событий и где-то все спрятал. Когда многократные обыски не дали результата, чекисты забрали старика Груздева. Целую неделю его держали в «стакане», это такая маленькая камера, что в ней нельзя ни лежать, ни сидеть. Не давали спать, били, но Груздев так и не выдал тайник. Тогда его выпустили, а через несколько дней забрали Катрин.

— Они думают, свекор пожалеет беременную невестку, — грустно сказала Катрин, — и добровольно выдаст ценности, чтобы меня отпустили. О, как они ошибаются! Петр Кузьмич никогда этого не сделает! Если бы я еще ждала первого ребенка, да и то… Заново женить сына — дело нехитрое, а бриллианты не вернешь!

— Но ваш муж… Неужели он не сможет уговорить отца отдать хоть часть за ваше спасение?

— Что муж? — Катрин горько усмехнулась. — Ему тоже нет большой разницы, одна жена или другая. Я же вам говорю, они как жители Луны. Главное — семейный капитал, а люди им вообще неинтересны. Если бы нам сейчас дали с ним увидеться, он бы сказал: это ради твоих сыновей. Я претерпел, и ты терпи.

Сердце Элеоноры обливалось кровью от жалости к молодой женщине. И не только к ее нынешнему положению. Как это ужасно, жить с чуждыми тебе, равнодушными людьми, без любви и без радости! Это еще хуже, чем одиночество. Поневоле вспомнишь другую Катерину с ее прокламациями о свободе женщины…

Она подумала о том, как странно пошутила судьба, соединив их всех в одной камере. Двух дам на склоне лет, проживших такие разные жизни с таким одинаковым финалом — полное одиночество и тюрьма. Женщину, отдавшую свои драгоценности для выживания собачки Микки, и женщину, родные которой не хотят расстаться с семейным достоянием ради спасения ее жизни. И ее саму, одиночку, о которой никто не будет плакать.

Наконец ее повели на допрос. После череды коридоров она оказалась в самом обычном кабинете с самыми обычными высокими стеллажами и тяжелым письменным столом. А главное, тут было настоящее окно, хоть и забранное решеткой. Она с наслаждением смотрела на заснеженные верхушки деревьев, образующие прихотливый узор на фоне сумеречного неба.