Анн Бренон - Нераскаявшаяся

В земле д'Айю жить становится всё труднее и труднее. Ее муж, ткач Раймонд Маури, часто говаривал, что людей стало слишком много. Скоро земля откажется кормить все эти рты. Деревни Праде и Монтайю уже перенаселены, так же, как Комюсс и Камурак на пограничье, как Белькер в земле Саулт; даже плато размежевано и обычно полностью вспахивается. Возделываются огромные куски земли, разграниченные стенами, громоздящиеся друг над другом по склонам, отделенные от земель под паром и овечьих пастбищ. На северных отрогах гор темнели деревья; леса поднялись высоко, уступая место пастбищам, и Гийому доводилось уходить все дальше от дома, чтобы рубить лес. В доме Маури иногда не хватало хлеба. Но отец работал ткачом, а потому хороший станок с четырьмя педалями был установлен на веранде, солье. Всё, что пряли женщины в Монтайю из шерсти своих небольших отар, приносили к нему ткать. Бывало, люди не имели денег, чтобы заплатить за работу, тогда они давали ему взамен плоды своих трудов: скотину, сыры, горшки.

Старики говорят, что времена меняются. Так говорят повсюду, и на плато д'Айю, и в низине, в земле Саулт, и к востоку, в Доннезан. А дальше — кто знает. Азалаис снова как будто слышит хриплый голос деда Маури, отца Раймонда; она видит, как он держит левую руку козырьком у сморщенного лба и смотрит в небо. Он оглядывает все окрестности как к северо–западу, со стороны ущелья Лафру, так и к югу, со стороны долины Акса и гор Андорры. Потом его взгляд поднимается к невидимым вершинам массива Таб, и, наконец, на утренней стороне, останавливается на подернутых дымкой верхушках четырех пиков. Ее собственная мать, старая Гильельма Эстев, жившая одиноко в Кверигуте в четырех стенах своей фоганьи, тоже часто говорила Азалаис о ходе времени: как ты не тревожься и не заботься, а непогода все равно придёт — сушь, бесконечные дожди, мороз. Так же говорил и старый Бернат Маурс, постоянно ворчавший, что через открытые двери его утянет сквозняком, и которого Азалаис боялась, как огня.

Зимы стали холоднее и длиннее, чем в дни ее юности. Несколько лет кряду урожаи были так плохи, что зимой часто наступал голод. А ведь еще надо платить десятину Церкви, ее аббатам, епископам, настоятелям, архидиаконам, монахам, Братьям–проповедникам и священникам. Десятина и другие подати стали необычайно тяжкими с тех пор, как епархия Сабартес была присоединена к новому епископству, учрежденному в Памье. Но десятина на самом деле не составляет десятой части. Берется восьмая часть всего урожая и всех доходов: зерна, гороха и чечевицы, конопли и льна. Ягненок и руно шерсти на десять овец и два сыра на маленькую отару.

А все повинности, надлежащие к уплате графу де Фуа? Ему принадлежат как люди из Монтайю и Праде, так и их имущество. Граф Роже Бернат умер этой весной. Его сын Гастон еще ребенок, но рука его матери, графини Маргариты, тяжела, как только могут быть тяжелы руки господ. Плати за хижины, за поля, за скотину. Плати за каждую голову, за каждое человеческое существо — ребенка, старика, взрослого, мужчину или женщину, которые должны кормить бедную семью. Опросы, переписи, налог на зерно, налог на овес, право выпаса, право на пользование лесом. Еще и эта безжалостная повинность, дни непосильной работы на чужой, господской земле, еще одно тяжкое бремя и без того нелегких ежедневных трудов. Граф построил свой замок на месте крепости прежних господ. Последний из этого угасшего рода, Бернат д'Айю, был сожжен как еретик пятьдесят лет назад. Теперь новый графский замок д'Айю гордо возвышается над деревенскими домами. Хотя граф Роже Бернат не очень–то здесь и показывался, а юного графа Гастона в этих местах вообще никогда не видели, однако графская семья держала здесь кастеляна и гарнизон солдат. Времена в земле д'Айю меняются. Иногда в Монтайю приходит голод, иногда холод.

Азалаис плохо чувствовала себя в это утро, наверное, из–за тревоги за ребенка, которого носила под сердцем. Услыхав смех Гильельмы, она подняла голову. Дочери, как всегда, ссорились. Однако ж, светловолосая Раймонда уже не ребенок. В воздухе то и дело мелькали ее голые, белые руки, руки нежные и круглые. Благодарение Богу, хоть ее можно хорошо выдать замуж. Она не то, что маленькая Гильельма, худая и смуглая. Как–то сложится ее судьба? Добрые люди говорят, что между душами мужчин и душами женщин нет никакой разницы, что все они созданы добрыми и равными между собой. Что это только Князь мира сего, именно он, создал разницу в телах. Но как тяжела эта разница для женщин! Без сомнения, душам женщин с такой тяжелой ношей трудно найти выход из этого мира. В это утро Азалаис и не помышляла о такой надежде.

Гильельма слишком сильно потянула Раймонду за прядь волос, и та немедленно отреагировала острым словцом. Обе девочки осыпали друг друга обидными прозвищами и смеялись, толкались и боролись, падая на траву. Наконец Раймонде надоело, она поднялась и отряхнула юбку. Гильельма быстро глянула на Азалаис и вошла под сень дома. Она подхватила на руки малыша Жоана, подбросила его в воздух, как пушинку, потом усадила его себе на колени, круглого, теплого, подвижного, поцеловала в смуглую шейку, проворными пальцами стала перебирать шелковистый пушок на детской макушке. Ребёнок засопел от удовольствия. Азалаис вновь выглянула наружу. Стояло прекрасное утро. Из соседних домов раздавались тысячи знакомых, родных звуков. Под лёгким утренним ветерком над зубцами массивных башен замка развевались красные и золотые штандарты графа де Фуа. Гильельма на миг повернулась к своей матери и улыбнулась ей, продолжая расчесывать темные кудри ребёнка. Некоторые дети Маури — Раймонда, Пейре — светловолосые, как отец; а другие — темные, как мать, например, Гильельма и Жоан. Но из трёх женщин в семье только у Гильельмы такой ясный взгляд.

— Когда вернётся Пейре? Ты не знаешь, мама?

Азалаис покачала головой. Она почувствовала некоторое облегчение от прерванного молчания. Конечно же, его прервала Гильельма своим вопросом. Она, наверне, долго подбирала слова и, пытаясь выразить неясную тревогу, заговорила резким, срывающимся голосом. У неё пересохло в горле, как это бывает у детей после долгого подъёма в гору.