Анн Бренон - Нераскаявшаяся

— Бернат и Гийом. Как мой муж и его брат. Двое братьев, которые зовутся так же, — задумчиво сказала Гильельма. Она немного помолчала, а потом смело спросила. — А каких злобных дьяволов Вы видели в этом мире, матушка? Евреев и Сарацин, которые отравляют источники? Но, может быть, говорящие так люди, мелят, сами не знают что, потому как лично я никогда такого не видела. Но я видела другое в этом мире, я видела, как добрых христиан преследуют за правду… Кто тогда дьяволы, преследуемые или преследователи?

— Ты говоришь о тех, кого называют еретиками… — вздохнула старуха и снова прикрыла глаза. — Знаешь, очень давно мне приходилось встречать этих еретиков, здесь и в других местах. Моя бедная мать умерла в их вере. Это было давным–давно. Но они привели несчастье в эти земли. Ты еще очень молода, ты ничего не знаешь, доченька: из–за них здесь были такие ужасные убийства, столько убили мужчин, женщин и детей; приходили целые армии, солдаты все грабили, опустошали и разрушали; а потом пришли королевские чиновники и взвалили на бедных людей все эти налоги и повинности; а потом пришла Инквизиция, перед которой никто не чувствовал себя в безопасности, каждый испытывал ужас…

— Разве дичь в лесу виновата в том, что пришел охотник? — живо воскликнула Гильельма.

— Ты ничего не знаешь? — спросила старуха и снова закашлялась. Мокрота душила ее. — Брат–доминиканец, который проповедовал в прошлый пост, много раз повторял нам это с амвона. Ах да, правда, тебя тогда еще не было в Рабастен. Но то, о чем он говорил, всем известно. Он говорил о страданиях, которые мы переносим. Как Господь наш, Иисус Христос, выстрадал тысячи мук во плоти и тысячью смертей умер на кресте, так и мы должны выносить все страдания, которые нам пошлет Бог: бедность, болезни, мор, смерть наших престарелых родителей, собственную смерть, даже смерть наших детей. Это все из–за грехов наших. А самый ужасный наш грех — это то, что мы принимали и защищали еретиков, которые ненавидят Бога, и которых Бог ненавидит. Истинная чума, которая поразила сей мир, это еретическая зараза…

Гильельма ответила не сразу, потому что не хотела, чтобы ее голос дрожал от внезапно обуявшего ее гнева. Конечно же, она злилась и на бедную старушку. Но больше всего ее гнев был направлен против этих речистых проповедников ненависти, против Церкви, которая владеет и сдирает шкуру. Она вздохнула, протянула больной миску с отваром из трав и тихо спросила ее, хотя руки ее дрожали:

— Вы действительно во все это верите, матушка?

Старая Бернарда снова откинулась на подушки.

— Дитя мое, я говорю так, потому что так положено говорить. Я сама никогда не видела никакого зла, о котором так много говорят. Но я прекрасно вижу, что ты добрая и хорошая девушка. И ты ведь любишь еретиков, не правда ли?

Гильельма взяла миску и поставила ее на пол. Все так же сидя рядом с больной на ложе, она взяла ее руки в свои.

— Да, матушка, я добрая верующая, так же, как и моя мать, и моя бабка, и все мои предки. Я знаю, что Вы не донесете на меня. Я также хорошо знаю, что Отец Небесный милосерден, что Он не любит ни страданий, ни смерти. И Он не хочет наказывать нас. Он хочет помочь нам вернуться к Нему, Он хочет нас спасти. Избавить нас от зла. То, что ведет к Нему в этом мире — это слово Евангелия и утешение, даруемое Духом Святым из рук добрых христиан. Скажите, матушка, разве Вы никогда не встречали праведных людей, которые живут как апостолы Иисуса Христа? Они не лгут, они живут в бедности, они не прикасаются к женщинам. Они никогда не делают никому зла. Они отказываются от всякого насилия, никого не осуждают и не проклинают. И они имеют большую власть спасать души…

Раздался стук в дверь. Гильельма проворно встала и открыла. Это был Бернат. В вечерних сумерках, с доброй улыбкой на лице и вязанкой дров за спиной он вошел в дом и положил дрова в угол. Когда оба они, Бернат и Гильельма, снова подошли к ложу больной, они увидели, что старая Бернарда вся в слезах.

— Малышка, малышка, — шептала она, судорожно хватая Гильельму за руку. — Как это возможно? Ты ведь такая молодая. Но когда я слушала, как ты говоришь, мне показалось, что я вижу перед собой мою бедную мать.

— На солье будет не так опасно, — сказал Бернат. — Там нас никто не сможет увидеть и, если кто–нибудь зайдет, у нас будет немного времени, чтобы все спрятать и сделать так, словно ничего особенного не происходит. Не беспокойтесь, матушка, нечего бояться, я сильнее, чем кажется!

Старуха попыталась улыбнулась, но, казалось, на нее напала икота. Говорить ей становилось все труднее и труднее.

— Если ты считаешь, что так лучше, сынок, — с трудом произнесла она, тяжело дыша, — то пусть будет так.

Гильельма несла подушки и тяжелую перину из перьев. Вся процессия очень осторожно и медленно поднималась по лестнице, ко входу на второй этаж. Бернат шел первым. Когда он спотыкался на ступеньках, Гильельма, шедшая вслед за ним, поддерживала его всем телом и не давала упасть. Бернат нес старую женщину на руках. Она была закутана в одеяло и казалась неимоверно хрупкой и в то же время очень тяжелой, такой тяжелой, что просто не верилось. Бернату приходилось тратить много усилий, чтобы сохранять равновесие и не опираться на поручни руками, на которых он нес свою тяжелую ношу.

Когда они, наконец, добрались до второго этажа и вошли в маленькую, совсем выстуженную комнатку, Гильельма быстро приготовила ложе, которое Бернарда покинула несколько недель назад, когда перешла в фоганью. Она вытащила из сундука новые одеяла и покрывала. Она забрала стирать грязные простыни несчастной больной. Она расстелила и почистила перину. Бернат помог ей уложить на ложе больную, из груди которой со свистом вырывалось дыхание.

— Бернат, — сказала Гильельма не допускающим возражений тоном, — оставь–ка нас, женщин, одних. Нам нужно приготовиться.

Она сходила вниз за котелком с горячей водой. При свете маленькой свечи Гильельма вымыла бедную старуху, одела ее соответствующим образом, ласково укрыла. Она чувствовала не отвращение, а жалость, прикасаясь к этому бедному, увядшему телу, горящему лихорадочным огнем, корчащемуся от стыда, боящемуся боли. Ее рука была рукой друга. Ее охватила волна нежности. Разве не сделала бы она того же для своей матери, Азалаис? Бернарда дрожала в горячке. Она сжалась в комок в своей большой белой льняной рубахе, на нее снова напал долгий приступ кашля, после которого из ее рта медленно потекли струйки крови. Гильельма осторожно вытерла белой тряпицей ее дрожащий подбородок.