Борис Воробьев - Шествие динозавров

— Слышь-ко, дядюшка, кто напереди-то, не ведашь? — придержав коня и оборотись вслед проскакавшим, вдруг обеспокоился Фотинка.

— Кто? — призадумался на миг Кузьма и вспомнил. — Да то ж стряпчий Биркин. В Нижнем, почитай, с зимы воду толчет.

— Дак я допрежь видал его! — воскликнул Фотинка и поведал о злосчастной встрече с Биркиным в тушинском стане.

— Воровскому царику, говоришь, угождал? — насторожился Кузьма и запоздало глянул через плечо назад: там никого уже не было и даже пыль улеглась. — Чую, хват еще тот.

— Ищет волчище добычи, ингодь и находит дородно. Не зря у нас с ним сретенье было, — предрек мрачный Афанасий.

С тяжелым сердцем ехал он в Мугреево: не выходил из головы покалеченный Огарий, который остался на попечение Татьяны Семеновны. Плох был малый. Не помог ему ни пареный шалфей, ни сырая телячья печенка, что прикладывали к вздутому кровавому рубцу на спине. Метался в жару, дышал с трудом, вскрикивал от боли. С охотою принял бы Афанасий на себя все его муки. Беда Огария доканывала исстрадавшуюся душу кормщика.

Они ехали неспешным шагом меж золотящихся березовых перелесков: Кузьма — на своем верном коне, Фотинка с Афанасием — на ямских нанятых. Богородицына пряжа-паутина, летая по воздуху, серебряными нитями липла к одежде. Черные лохмотья грачиных стай беззвучно взметывались над пустынными полями. Благодатным покоем веяло от замершей земли. И вся она теперь: равнинная и увалистая, полевая и лесная, с малыми деревеньками и большими городами, с шатровыми кровлями башен-клетей деревянных острогов и зубчатыми величавыми пряслами редких каменных крепостей, с лемешными маковками часовенок и сверкающими позолотной гладью куполами великих храмов — вся она, словно отливающая голубой поливой светлого осеннего дня, мнилась блаженно задремавшей. Но обманчивое спокойствие вокруг и за теми невидимыми пределами, что только возникали в воображении, не могло отвлечь от гнетущих тревог. Правда, чем ближе подъезжали путники к усадьбе Пожарского, тем, в отличку от друзей, собраннее и увереннее становился Кузьма, наперед загадывая удачу.

Князь почивал и пришлось дожидаться, когда он пробудится. Старый заспанный ключник, за которым нехотя сходил воротный страж, указал мужикам, куда поставить лошадей, где колода для питья, а где сено, и оставил их управляться самим: не велики чины.

На дворе царила послеобеденная скука. Не было видно никого из челяди. И мужики приуныли, растерянно переглядываясь: не ждали такого приема. Фотинка рванулся было к заднему крыльцу.

— Дак погодите. Я мигом сыщу дружков, в людской приютят.

Но Кузьма строго отчитал его:

— Не смей. Не христорадничаем тут. А терпения нам не занимать стать.

— Навья тишь-то, закосненье, — после долгого молчания заметил Афанасий, кивнув на княжеские хоромы.

Составленный из нескольких разновысоких срубов, переходами соединяющих воедино горенки, светлицы, сени, кладовые, спальни-повалуши, ветхий дом князя, как и многие подзапущенные без постоянного пригляду в смутные времена строения служилых вотчинников и помещиков, подавлял своей громоздкой неказистостью. Малые продушины, беспорядочно вырубленные в бревенчатых стенах, редкие слюдяные окна, косоватое гульбище поверху и крутые колена узких наружных лестниц — все тут сотворилось по вольной прихоти. И пристраивать к таким жилищам каморы да клети можно было без конца, если возникала надоба. Каждый уголок приспосабливался для замкнутого берложьего обитания, благо в кладовых и погребах скапливались запасы на три-четыре года. Это в городах родовитые люди старались поразить друг друга разными затейными украсами, а потому возводили терема на загляденье. В своих же глухоманях не перед кем кичиться: тут уж строились по наитию, лишь бы вдосталь было тепла и удобства.

Застоялая кондовая обжитость и смущала Афанасия, который уже настраивался ка худшее. Поморской натуре претило сонное умиротворение там, где его не должно быть.

Тихое поскрипывание наверху вывело Афанасия из задумчивости. Он задрал голову и увидел над шатровым скатом крутящегося медного петушка. Кузьма тоже поглядел туда и ободряюще улыбнулся кормщику.

Пожарский принял их настороженно. Но когда вслед за Кузьмой и Афанасием вошел в покой Фотинка, радушно просветлел.

— Вспомнил, удалец, отшельника. Зачтется тебе, — пошутил он. — Небось, у меня останешься.

— Хотел ба, — залился краской Фотинка, не желая обижать князя. — Дак не отпустит меня ноне дядя от себя.

— Дядя? Какой дядя? — удивился Пожарский и, приглядевшись к навестителям, узнал Кузьму. — Ба, мужицкий вожатай! Чего ж немилостив?

— Пора суровая, Дмитрий Михайлович, — с почтением кланяясь, сказал Кузьма. — Сурово и поступать доводится.

— Хуже не знавал я поры, — горько подтвердил князь.

Был он бледен и остроскул, заметно прихрамывал — неудачно срослась перебитая голень. На лбу князя еще багровел заживающий рубец. И в движениях его ощущалась не до конца избытая хворобная слабость. Но перенесенные муки словно бы омолодили Пожарского, разгладив жесткие складки на лице. Одет он был по-домашнему, в широкую и долгую синюю рубаху с алой вышивкой на вороте, плечах и подоле, перепоясанную пестрым холщовым ремешком.

Сев в красном углу, Пожарский пригласил мужиков за стол с камчатой скатертью, догадливо усмехнулся.

— Мыслю, не киселя хлебать прибыли. Верно, с тою же нуждою, что и стряпчий Иван Биркин. Другой уж раз он приезжал.

— Биркина я в Тушине видывал, — не по старшинству выставился простодушный Фотинка.

— Вем про то, — спокойно молвил Пожарский. — Не токмо Биркин, а и многие знатные люди Тушина не миновали, многие обманулися. Аще по тем грехам всех судить — до второго пришествия господня не пересудим.

— Сам-то ты, Дмитрий Михайлович, без греха, чай, — напрямик высказался Кузьма.

— Без греха? — вскинул на него печальные глаза князь. — Нет, и я тож с грехом. В Зарайске крест Владиславу целовал. А не надо бы.

Пожарский принялся говорить, каким пагубным уроном чести обернулась для него присяга чужеземцу. За княжьим плечом, освещенная лампадкой, отсвечивала икона Георгия Победоносца, что пронзал копьем поганого змея. И чем печальнее становилось лицо Пожарского, тем суровее казался лик святого, словно Георгий тоже внимал покаянной речи, которая как бы добавляла ему истовости.

Чистосердечие князя проняло сдержанного помора. И вслед за Пожарским Афанасий заговорил о том, какие бедствия принесли русской земле разлад и смута. Вспыхнул отзывный трепетный огонек в глазах князя.

Нет, недолговечным будет покой в княжьих хоромах, в его белой горнице, где не гасла лампадка пред образом приснопамятного воителя и стены увешаны доспехами. Пусть не готов еще Пожарский взять меч в руки, но все же не по нему было вынужденное безделье. И потому так живо встрепенулся он, когда Афанасий стал толковать о смолянах, вынужденных осесть в негостеприимном Арзамасе, и особенно об их намерении податься в Нижний, если там потребуются добрые ратники.