Елена Съянова - Гнездо орла

— Что здесь забавного? Что этот колонизатор снисходительно усмехается из-за океана?! Опять желает немцев, как краснокожих, в резервацию загнать! Европа в гигиенических целях вымела из себя мусор за океан, и эта «соединенная помойка» опять указывает нам, великой нации?! Версаль вспомнил господин «добрый посредник»?

— Руди, Руди, постой! Напиши! Напиши мне речь! — живо отреагировал Гитлер. — И ты прав. Смеяться в самом деле нечему. Не сердись!

Гесс прошелся по кабинету и сел в кресло напротив. Оба приняли одинаковые позы: нагнувшись, уперлись локтями в колени так, что их головы почти соприкасались.

— Я напишу. Как решено — о денонсировании польско-германского договора, о возврате Данцига, но это уже пройденный этап. Не пора ли пропихнуть Риббентропа в Москву? Не опередили бы нас, — тихо произнес Рудольф.

На лице Гитлера появилось выражение зубной боли.

— Сталин так же боится войны на два фронта, как и мы, — продолжал Гесс. — Начнем с торгового договора.

— Хорошо, с торгового… После Риббентропа пропихнем, как ты выразился, — еще сильнее сморщился Гитлер. — А потом… ты предложишь мне поцеловаться со Сталиным?

На этот раз улыбнулся Гесс, а Гитлер разозлился:

— Руди, я тебя предупреждаю! Ради дела я готов прикинуться куском дерьма и плавать под английским флагом! Но в Москву, в крайнем случае, поедешь ты!

— Надеюсь, до этого не дойдет, — спокойно, уже по-деловому, ответил Рудольф. — Но в тексте твоей речи я демонстративно ни разу , не обругаю Советы. С этого начнем. Кстати, в Москву мог бы съездить наш «трудовой вождь», — добавил он. — В крайнем-то случае.

В тот же вечер, четырнадцатого, Гесс навестил Лея в его новом доме на Кроненштрассе, неподалеку от Министерства авиации и личного Кабинета фюрера.

Местоположение было ужасно; сам особняк отлично подходил для пышных приемов и обедов, но жить в нем было неудобно. Прежние свои резиденции, еще сохранявшие запах духов Маргариты в их спальне и рисунки детей в его кабинете, Роберт запер и жил теперь в служебных квартирах или, как здесь, в Берлине, — в большом помпезном особняке, в самой атмосфере которого, казалось, чувствовался смертный приговор.

Сегодня тут было особенно мрачно. Обычно, получив большой конверт из Нью-Йорка или Сан-Франциско с рисунками детей и запиской Греты, Роберт несколько дней ходил точно пьяный от радости. В такие дни он становился похож на себя прежнего, и все вокруг него кипело. Но сегодня… Распечатав конверт и прочитав письмо, он так и остался сидеть с этим листком в руке — неподвижный, с застывшим взглядом. Потом с трудом произнес одну фразу ожидавшему его секретарю о том, что никуда не поедет, ушел в спальню, лег там ничком и до сих пор не поднимался.

Рудольф узнал обо всем от Инги, которая не смела не только ни о чем спросить, но даже зайти к Роберту. Гесс прошел к нему сам. Лей спал. Около него на постели лежали четыре листа с рисунками Генриха и Анны и наполовину вложенное в конверт письмо. Почерк был не Маргариты. Встревоженный Рудольф взял было письмо, но положил обратно и потрогал Роберта за плечо. Тот медленно повернулся на спину. «Можно мне прочесть?» — спросил Рудольф. Лей кивнул.

«Я понимаю, что причиняю тебе этой просьбой лишнюю боль, а это именно то, чего так боится Маргарита. Она тебя любит до безумия. В прямом смысле, Роберт. Я боюсь за нее. Каждый раз, как она тебе пишет или читает письмо от тебя, с ней начинает твориться что-то, что всех путает. Она словно уходит к тебе и вызвать ее обратно не всегда могут даже дети. Она и их пугает. А Генриху этого нельзя. Его нервное заболевание сразу дает о себе знать. В последний раз мы нашли Грету сидящей на набережной. Дул сильный ветер, она улыбалась… Позже она успокаивается и становится прежней Гретой, но только — до следующего письма. Я заметила: чем дольше этот перерыв между письмами, тем живее, естественнее и теплее ее поведение, тем радостнее с ней детям. Таков мой опыт. Я это видела уже несколько раз. И я должна была тебе об этом рассказать. Рисунки детей я послала тебе сама, без ведома Греты. Она сейчас спокойна, много пишет статей, переводит, увлечена. Я могла бы иногда писать тебе о детях, о Грете. Конечно, ты все, как всегда, решишь сам. Но разве… ты уже не решил?! За себя и за нее. Прости.

Джессика ».

* * *

Рудольф вложил письмо в конверт и сунул в карман.

— Я это дам прочесть Эльзе? Может быть, она… — Он не договорил.

Лей сел на постели:

— Ты по делу зашел? Я сейчас, только умоюсь.

— Ты решил что-нибудь? — не глядя на него, спросил Гесс.

— Джесси добрая девочка и любит Грету. Ей сейчас видней, — он обхватил голову руками. — Господи, да у меня только и осталось, что эта возможность — писать ей. Меня как будто опять ударили по больному месту. Но, видимо… Джесси права. Больные места нужно защищать. Так ты говоришь, дело не срочное… — Он встал и прошелся. — Может, поужинаем? Или у тебя, говорят, какая-то… биодинамическая диета?

— Это адъютанты Адольфа издеваются, — заметил Рудольф, рассматривая рисунки племянников, лежавшие на постели. — Просто мне теперь все готовят на пару. Хотя, знаешь, от жареного мяса я бы сейчас не отказался.

Рудольф позвонил жене. Но еще до звонка отослал своего шофера домой с письмом Джессики. Как он и предполагал, Эльза приехала с Буцем.

Десяток пылающих каминов так не согрели этот дом, как крохотный ребенок в считанные минуты. Лей умел обращаться с детьми. Пораженная, счастливая Инга, как зачарованная, не сводила с него взгляда. Взгляд был слепой, взгляд любви.

Двадцатое апреля все-таки наступило, как ни морщился Адольф, как ни жаловался на свою нелюбовь к «датам умирания» — так он называл свои дни рождения после двадцати пяти лет. И погода с утра была скверная, и колокола в Берлине гудели с каким-то присвистом от навешенных на них свастик (их только к одиннадцати успели переместить на фасады), и голова у него болела оттого, что пришлось встать в семь утра… Да еще подаренный накануне живой орел, которого фюреру предстояло эффектно выпустить в горах как символ германской мощи, вырвался из клетки и распугал нарядных секретарш. Пока адъютанты его ловили, этот «символ» сумел испачкать злополучный белый китель Геринга, приехавшего из радиокомитета в самом боевом и приподнятом настроении.

Это происшествие сняло раздражение и насмешило Гитлера, зато теперь Геринг расстроился. Старшая секретарша фюрера Хильда Фат аккуратно почистила мундир какой-то жидкостью, но пятно все-таки осталось.

Гитлеру предстояло выехать из рейхсканцелярии и в открытом «Мерседесе» проследовать по новому восьмикилометровому берлинскому бульвару, переполненному людьми, к Площади Парадов. В половине двенадцатого начнется движение войск, и свита уже должна к этому времени занять трибуны и дожидаться фюрера.