Елена Съянова - Гнездо орла

Ее книги — не только романы вины, но и «романы частной жизни» (это их другая жанровая характеристика). Все это не так просто, как кажется. В основе произведений Съяновой мысль, которую стоило бы додумать, может быть, и распространить за пределы романов. Мысль не столь уж необычная, но часто ускользающая, а тут очень последовательно воплощенная.

Какую бы важную роль ни играли в эпопее Съяновой общеевропейские события или отражающие их официальные документы, главное — домашняя, частная, приватная жизнь героев. Именно здесь фашисты являются, «какими мы их не знаем». Проблема обаяния Лея или ребячливости Гитлера (но эти качества можно и поменять местами: и Гитлер порой обаятелен, и Лей ребячлив) решается так: в частной жизни они злодеями быть не могут. Какую бы вину герои ни несли перед близкими, как бы абстрактно ни воспринимали их, все-таки и от привязанностей никуда не денешься, и близкие время от времени, а являются героям суверенными, неприкосновенными личностями. Любовь, как всегда, дает другому суверенность.

Дело не в том, что фашисты то «плохие», то «хорошие», как и не в том, что «первые» фашисты лучше последующих. Гиммлер «хуже» Лея, потому что частной, внутренней, в любви, жизни у него не было. Философская мысль же такая (и ее надо осмыслить от начала до конца): в частной жизни злодеев не бывает, ими становятся, причем каждый и всегда, едва переходит из «домашнего времени» в «историческое». И становится злодеем с неизбежностью.

Тут ведь бессмысленно подсчитывать и сравнивать количество жертв. В «историческом» времени торжествует принцип абстрактного отношения к человеку, вообще к миру. Этот принцип абстракции и становится основой любого преступления. И всякий, кто в согласии с этим принципом живет может стать каким угодно чудовищным преступником, вернее, им уже является (помните нашу мысль: будущих преступлений не бывает?).

Принцип абстракции делает так, что преступление может быть всегда совершено (человек к нему уже готов), а затем всегда и совершается. Только масштабы его разные. Частная приватная жизнь этому принципу абстракции сопротивляется, до какой-то (разной) степени его разрушает. Можно сказать и так: романы Съяновой — о том, как частный человек становится злодеем, едва переступает границу собственной приватности. Тут действует почти математический закон. Этот закон не снимает личную вину, напротив, делает ее и наше представление о ней глубже. Принцип публичности, обобществленности личности — известное условие существования тоталитаризма, и «первые лица» государства тут ничуть не исключение, с них-то необратимые изменения и начинаются.

Елене Съяновой в своих романах удается в «лицах и сценах» воплотить то, о чем философы 20 века уже говорили. Она показывает, как две человеческие «программы», в разной степени окруженные традиционной симпатией, с неизбежностью, если последовательно и неуклонно «работают» приводят к фашизму. Собственно, эти «программы» потенциально уже есть фашизм, правда обычно недовоплощенный, остановившийся.

Романы Съяновой отличаются особенной, почти шокирующей честностью. «Программы», о которых идет речь, — «романтизм» и «пессимизм». Сосредоточиться на том, что (а кто-то и до Съяновой уже догадывался) романтизм и пессимизм чреваты фашизмом, неприятно. А на их стороне ведь мировая поэзия, и традиции русской интеллигентности. Помните у Пушкина: скука есть принадлежность существа мыслящего? (Маргарита и Роберт Леи читают и переводят Пушкина.) Французский философ Мерло-Понти писал о воплотившейся в фашизме тоске.

На самом деле мы продолжаем говорить о том же. Романтизм и пессимизм — это те «программы», которые выводят за пределы собственной приватности, частности, разрушают семейственность, которую романтизм называет буржуазностью. Тоска тут, разумеется, мировая. Романтизм — это направление даже не мыслей, а чувств, которые действуют и развиваются «в мировом масштабе». Романтик — максималист, ему не до «частных случаев» (например, жизней).

Романтизм и склоняет к абстрактности, к представлению мира в виде противоборствующих сил, духов, начал. В этой грандиозной эпической борьбе, разумеется, теряются маленькие, отдельные существа и существования. О грандиозных битвах и себе в роли их то свидетеля (главное, не пропустить ничего), то участника бредит прекрасная Валькирия. То, что любимый писатель Гесса — Шиллер, очень естественно. Но и у Гитлера, который Шиллера не любит, после спектакля по «Разбойникам» настроение улучшилось. Почему? Драма Шиллера и, вероятно, соответствующая игра актеров отвечает его настроениям и отношениям с миром. Так и Роберт Лей играет с детьми в Древний Рим, а потом с Гессом и его женой, вчетвером, дружеской компанией единомышленников, вспоминает французских великих революционеров, в которых они все (удивительное единодушие) тоже играли — в детстве. Вот оно, разрушение приватности, обособленности в действии, как педагогический принцип. Ребенка заранее уже выводят за пределы теплой «детской» на исторический холод. Для Лея это очень принципиально.

Это все представляет единое романтическое, очень возвышенное пространство моделей и примеров. Но романтик — пессимист всегда, тут неизбежная и обратимая связь (как пессимист всегда романтик). Лей и Гесс — пессимисты. Но и Геббельс — пессимист и романтик (вспомним его надрывную и обреченную, эта обреченность его и пленяет, любовь к чешке), и Гитлер, и Гиммлер, с его печальным влечением в мир средневековья и готики. Разве что Борман, функционер и посредственность (мы говорим о романе) свободен от пессимизма и романтизма.

Пессимизм и освобождает от ответственности, и определяет жестокие, очень личные счеты с действительностью. Он очень многоликий, этот пессимизм. Тут и взгляд на человеческую природу, нуждающуюся в управлении, и парадоксальное неверие в осуществление собственных планов, начиная с плана прихода к власти (а значит, любая теория нравственно допустима, раз она все равно не осуществится), и какая-то глубокая личная несчастливость, и неверие в возможность счастья вообще, и значит, лучше всего — погибнуть (по крайней мере красиво).

Действия и поступки фашистских вождей постоянно напоминают, при их методичности и тактической продуманности, непрекращающуюся почти цыганскую истерику. Конечно, сначала они очень долго убивали других (романтик жизнь всегда не ценит), но бесспорно и то, что крах и гибель были тем, к чему они очень долго готовились. Об этой внутренней психологической подготовке, растянувшейся на годы, обернувшейся потоками крови, — романы Елены Съяновой.

ББК 84(2Рос-Рус)6