Элиза Ожешко - Миртала

— Послушай, девочка! Еще ни одна женщина не проникала в мою душу так, как это сделала ты. Меня не раз охватывало любовное безумие, но от его пенного кубка я быстро отворачивался с неудовольствием. Я не находил в нем того, чего искал, а искал я души чистой и вдохновенной, как твоя, Миртала!

Тот же самый огонек, который на его голове заставил искриться серебряную ленточку, зажег на ее ниспадающей накидке сноп искр. Ее румянец соперничал с розами в красоте; огненные волосы разлили золотые струи по груди и плечам. Он наклонился и возложил сплетенный из роз венок на ее прекрасные волосы и тихонько привлек ее к себе.

Но она, именно в это мгновение, внезапно побледнела и, покорно клоня свою увенчанную голову, словно окаменела..

— Мне пора… — шепнула она.

Он склонился над ее головой и стал читать стих одного из латинских поэтов:

Она еще больше побледнела и попыталась высвободить свои руки из его рук.

— Carpe diem ! [58] Carpe diem ( лат .) — латинское выражение, означающее «наслаждайся моментом» или «будь счастлив в эту секунду» (дословно «лови день»), часто переводится как «лови момент». Источник — процитированная выше ода Горация. — повторил он, но уже тише и печальней; выпустил ее руки и, внезапно помрачнев, уставился в никуда.

Напрасно, напрасно, словно две влюбленные в солнце птицы, пытались они вылететь из-под тяжелых темных туч. Тучи летели за ними, крики и плач трагедии врывались в их идиллию; видно, не из тех они были, кто долго может почивать на цветах наслаждений среди блуждающих вокруг призраков погибели и горя.

— Мне пора… — вставая, сказала Миртала. И, воздев руки, заговорила каким-то сонным голосом: — Да смилостивится надо мною Предвечный! Когда я там, то умираю оттого, что не могу быть здесь. Когда я здесь, то туда стремлюсь. Два сильных ангела рвут сердце на части… Что мне делать?

Невыразимая мука проступила на ее бледных чертах, но вдруг, будто отвечая на свой же вопрос, она шепнула:

— Я пойду…

— Куда? — спросил Артемидор.

— Я к претору пришла, молить его о спасении… и… вот беда, обо всем забыла!

Горько усмехнувшись, встал и Артемидор.

— Ты пришла к претору за спасением… как будто для него самого есть спасение! Кто он такой, если не обреченный, по которому вскоре слезами горя и негодования зальются глаза всех любящих его?

В этот момент раздался мужской голос, добродушный и почти веселый:

— Кто это тут говорит о преторе и отказывает ему в могуществе? Неужели ты, Артемидор? А, и ты здесь, прелестная девочка? Так чего вы хотите от меня? Чем я стану завтра, я пока не знаю… Но сегодня я все еще римский претор. Кого я должен спасти и от чего? Не тебя ли, Артемидор, от стрел Купидона? А может, тебя, девочка, от жара, которым полыхают очи этого любимца муз?

Тропинкой, вьющейся между самшитовыми кустами, Гельвидий приближался к молодой паре. Рядом с ним шествовал Музоний, который тоже добродушно улыбался. Следом шли Фания и маленький Гельвидий, который, увидев Мирталу, подлетел к ней и с радостным криком бросился ей на шею. Щебеча, он пенял ей на то, что так долго она не приходила играть с ним, говорил, что она еще не видала его ласточку, сделанную из стали и серебра, которая, если выпустить ее в воздух, летала, как живая… как живая… что недавно ему было грустно, потому что отец разговаривал с молодым кесарем очень необычно, как-то страшно… а мать, отойдя в глубь дома, тщетно пыталась скрыть слезы, которые он заметил, и целовал ее, но теперь снова стало весело, ему стало очень весело, потому что всё как всегда, а сейчас он побежит за своей ласточкой, которую они вместе с Мирталой будут пускать в воздух, и ласточка полетит высоко-высоко, выше самшитов и миртов, а может, даже и выше пальм…

В сущности, все в этом доме было как всегда, а благолепие, разлитое на лицах его обитателей, не позволило бы никому угадать то, что было с ними час назад и что должно произойти завтра. На смелом и энергичном лице претора не было уже и следа душевного волнения, на которое он жаловался своему учителю. Чуть дальше, неподалеку от фонтана, цветастыми туниками мелькала на солнце группка молодых людей, а отголоски их разговора и проворные жесты наполняли сад жизнью и движением. Одна только Фания была тиха и бледна; голову свою с черными косами, в которых дрожали рубины, как капли крови, прислонила к плечу мужа и так к нему прильнула всем телом, будто боялась, что вот-вот ее разлучат с ним. Взглянув на уцепившегося за платье Мирталы и громко щебечущего сына, она шепнула:

— Сирота!

Видно, до ушей претора долетели эти слова: он крепче обнял ее стан рукою, но ничего не сказал. Он внимательно слушал Артемидора, который тихо говорил ему что-то о Миртале, о ее семье и о народе, над которым нависла угроза. Слушал и Музоний, и он рассказал о том, что сегодня было на Форуме. А когда он кончил, Гельвидий обратился к присутствующим:

— В беседке уже накрыли для нас прандиум. Прошу вас, дорогие мои, разделить со мною трапезу. Там мы и послушаем девочку и, видимо, в последний раз выльем чашу вина к стопам Юпитера…

В беседке, перед полукруглой скамьей, называемой гемициклиумом и составленной из искусно вырезанных кубков мрамора, на большом столе с мощными слоновьими ногами стояли в серебряной посуде свежие ароматные овощи, золотистые кратеры, наполненные вином, хлеба, благоухающие аттическим медом, хрустальные чаши с замороженным молоком, морские окуньки, осыпанные зеленью оливок. Три юноши с ниспадающими на плечи волосами, прислонившись к пальмам, ожидали участников трапезы, чтобы с ног их снять сандалии и из продолговатых амфор налить в чаши розовую и фиалковую воду.

Но Гельвидий жестом приказал им удалиться и вместе с семьей и гостями устроился на гемициклиуме. Миртала осталась стоять у входа в беседку. Рядом с ней, тоже у входа в беседку, высилось исполненное рукой мастера внушительное изваяние Юпитера — не того, что молнии и громы низвергал, а того, что от угнетения и обид освобождал. Робость и волнение низко наклонили ее зардевшееся чело, над которым полыхал сплетенный Артемидором венок из роз. Краткое мгновение она стояла молча и неподвижно; она вспомнила, что когда-то из любимых уст слышала отрывок из греческой поэмы, в которой пришедший с просьбой вставал на колени у гостеприимного очага. Вот и она тоже встала на колени и, обратив наполненные слезами очи к лицу претора, обвила руками мраморные ноги бога-освободителя…