Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия

– Ведь столько лет прошло! А вон, глядите-ка, докопались. Неужели коммунистам больше делать нечего, как распутывать старые семейные преступления?

Я не понимал, о чем он. Его жена, судя по ее растерянному виду, тоже.

Инвалид лепетал то по-русски, то по-немецки какие-то обрывки фраз:

– Она мне изменила… Я уехал на край света, чтобы забыть позор… Но она нашла меня… и мальчонку с собой притащила… Копия этого музыкантишки… Я не мог смотреть на него… Какой позор! А она требовала развода… Хотела выйти замуж за своего еврея… Невыносимо… А этот дрянной обходчик по пьяному делу предложил помощь… Я не помню, пьян был… Но я просил не убивать их… Но разве в степи на морозе выживешь?

– Ничего не понимаю! – всплеснула руками жена Войцеховского.

Зато я прекрасно понял, в каком преступлении признался этот наказанный богом старик.

– Как фамилия этого музыканта? – как следователь на допросе спросил я.

– Гофман. Хаим Гофман… – теряя сознание, прошептал старик.

– Знаменитый пианист? – воскликнул я.

Но чувства уже покинули инвалида. Он откинул голову на спинку кресла и судорожно хрипел.

– Врача! Надо срочно вызвать врача! – причитала его жена.

Но я не стал ей помогать. Молча оделся, взял трость и, не попрощавшись, ушел.

Место жительства пианиста Гофмана выяснить было несложно. Вся Прага знала, где он живет. Проблемой было застать его дома. Ведь он постоянно разъезжал с гастролями по всему миру. Нью-Йорк, Лондон, Париж, Милан, Вена… Наконец я прочитал в газетах, что маэстро после продолжительного турне вернулся в Прагу и намеревается открыть собственную школу. В заметке указывались место, дата и часы, когда будет прослушивание молодых дарований.

Я подошел к окончанию вступительных испытаний. Но в приемной его большого дома было еще многолюдно. Мамы, бабушки со своими вундеркиндами, просто юноши и девушки с задумчивыми глазами послушно дожидались своей очереди.

Меня поразила белокурая девушка с нотной папкой, стоявшая возле окна. От нее словно исходило сияние доброты и внутренней гармонии. И внешне она была весьма привлекательна, но ее душевная красота была божественной.

Я долго любовался ею. И очень огорчился, когда настала ее очередь идти на прослушивание. Через стенку я слышал ее проникновенную игру. Некоторые претенденты, заслышав ее исполнение, ушли сами. А остальных, упрямо дожидающихся своей очереди, попросил удалиться сам маэстро, выглянувший в приемную.

– Приходите завтра в это же время. Сегодня я никого больше слушать не буду. А лучше послезавтра.

Толпа рассосалась. И я остался в холле один.

– Вы тоже на прослушивание? Но я же сказал…

Музыкант не договорил. Вглядевшись, он подошел ко мне ближе.

– Скажите, мы с вами никогда прежде не встречались? – растерянно произнес он, продолжая разглядывать меня.

– Нет. Никогда.

– Но ваше лицо мне очень знакомо. Я определенно его видел раньше.

Он совсем не выглядел на свои шестьдесят лет. Энергичный, воодушевленный. Прямая противоположность старой развалине Войцеховскому.

– Я не имею никакого отношения к музыке. А играть я умею только на бирже, но никак не на фортепиано.

– Для этого тоже нужен талант, – сказал он и совсем уже по-дружески добавил: – Это очень хорошо, что вы ко мне зашли. Мы как раз сейчас собираем деньги на гонорар самым лучшим адвокатам Европы, чтобы они в суде развенчали одну фальшивку, которая может иметь для нас, евреев, ужасные последствия. Пойдемте, я вам ее покажу. Вас, кстати, как зовут?

Я представился. Он провел меня в свой кабинет. Кроме белого рояля и вертящегося стула здесь более ничего не было.

Белокурая девушка растерянно собирала с рояля свои ноты.

– Вот, познакомьтесь, пожалуйста. Это Пётр, он биржевой игрок. А это Тереза, очень талантливая пианистка. Ее ждет большое будущее, если она, конечно, будет много работать, – маэстро представил нас друг другу.

– Мой отец – тоже деловой человек. У него фабрика и несколько магазинов, – сказала Тереза, поддержав общий разговор.

Похоже, что я тоже произвел на нее впечатление.

– Вот она, эта фальшивка, которую мы хотим публично развенчать!

Я узнал бы эту книгу из тысячи. Гофман держал в руках «Протоколы сионских мудрецов».

– Но как вы это собираетесь сделать? – с неподдельным интересом спросил я.

– Очень просто. У нас есть и факты, и свидетельские показания. Важно лишь их умело обобщить и подать в суде.

И он рассказал, что «Протоколы» были написаны по указанию агента российской тайной полиции Петра Ивановича Рачковского [203]в Париже в 1895 году. С их помощью он намеревался укрепить антиеврейскую политику династии Романовых. Они получили широкое распространение, и большая часть европейской интеллигенции восприняла их как подлинный документ.

Сами же «Протоколы» основаны на запрещенной и позднее сожженной книге французского сатирика Мориса Жоли [204]«Диалоги в аду». В этой работе представлен вымышленный разговор между Монтескье [205]и Макиавелли [206]. Она должна была стать критикой жесткого правления Наполеона III, а в итоге довела Жоли до тюрьмы.

– Мне удалось заполучить экземпляр этой книги, и я обнаружил, что огромные куски «Протоколов» попросту списаны с «Диалогов». Следовательно, они не могли быть действительным отчетом о встрече еврейских мудрецов. Ведь первая конференция сионистов состоялась в Базеле лишь в 1897 году. А Жоли написал «Диалоги» за 33 года до этого, – огорошил меня Гофман.

Я не сказал Гофману, что я его сын. Сразу не случилось, а потом побоялся, что маэстро может заподозрить меня в какой-то корысти.

Ведь столько всего сошлось в один вечер! Знакомство с отцом, с Терезой, которая через год стала моей женой, и эти ужасные «Протоколы», из‑за которых столько было пролито крови!

На гонорар адвокатам, взявшимся за дело «Сионских мудрецов», я перевел внушительную сумму.

Наши адвокаты выиграли процесс в Бернском суде. Но это не помешало Гитлеру использовать «Протоколы» как обоснование для уничтожения евреев.

А в 39‑м я в последний раз увидел своего отца. Он скрывался от немцев на квартирах друзей. И однажды вечером пришел к нам с Терезой. Леночке еще годика не исполнилось. В ту пору облавы на евреев проходили каждую ночь. И Тереза из‑за дочери не разрешила мне оставить музыканта на ночлег. Она так и не узнала, кем он был для меня.

Мы накормили Хаима ужином, дали ему денег и попросили уйти. Я никогда не забуду его прощального взгляда. Он спустился по лестнице на пару ступенек, а потом обернулся и сказал с улыбкой:

– Будьте счастливы, дети мои.

В эту ночь его арестовали. Он погиб в Освенциме еще в начале войны.

Ко мне пришел советский офицер. В погонах с одной большой звездой.