Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

— Не извольте удивляться, сударыня, такому феномену — это от возраста… возраста сретения души и духа! Не пройдет и пары лет и закроется у него окошечко меж душой и духом! Как прекрасен этот возраст — отрочество!.. — старичок защелкал пальцами, как кастаньетами, и мне почудилось, что от высокого возбуждения внутри старичка что-то зажужжало, как электричество в трансформаторной будке.

— Не у всех отрочество одинаково, — продолжает старичок, — у взбудораженных внешним миром сангвиников не бывает беспричинных грез и слез. А деловитые холерики и равнодушные флегматики в заботах и замотах спокойно перешагивают через отрочество. Но тем, кто одарен меланхолическим темпераментом, у кого внутренняя жизнь ярче внешней, вот тем в полной мере дано вкусить дивные грезы отрочества! С годами меланхолики привыкают управлять мыслями, хотя бы прилюдно. А в отрочестве у них это неуправляемо и внутренний мир засасывает их души, как в бездонный омут! Вот так!

И старичок чмокнул неожиданно смачно.

— Зато меланхоликам неведомо чувство скуки. Закройте меланхолика в комнате без окон — он спасибо скажет, ему жить во внутреннем мире мешать не будут! Почему был несчастлив Робинзон? Почему многие боятся одиночества?! Да не способны они, будучи наедине с собой, наслаждаться общением со всем миром! И прошлым, и будущим, и сказочным. Душа их разлучена с духом! А у меланхолика душа легко соединяется с духом, который в Духе Божием, а уж там-то он общается с кем захочет! Хоть с Александром Македонским, хоть с марсианином! Поэтому меланхолику с собой интереснее, чем с окружающими людьми! Ибо все самое интересное, в том числе и люди, в нем самом, в меланхолике! Вот почему молодой человек нас не видит, не слышит. Душа его далеко…

Но тут, заметив, что я очень внимательно слушаю его, старичок, направив на меня остренькое жало бородки, спрашивает неожиданно:

— Как вы, юноша, к Лермонтову относитесь?

— Который стихами писал за революцию? — демонстрирую я эрудицию бывшего очхориста. — «Парус», «На смерть поэта»… Против царя и буржуев?

Старичок возмущенно машет руками, как махолет, но не взлетает, а распространяет запах мятных капель. И приказывает в своей энергичной манере:

— Молодой человек! Приедете, бегите в книготорг! Требуйте книгу, самую необходимую для вас сегодня «Избранные произведения Лермонтова»! Купите! И она станет любимой книгой! Спешите! Отрочество проходит! Лермонтова вам, меланхолику, надо читать сейчас же! Не опоздайте! — и, обратившись к тетке: — Я полагаю, сударыня, и вы разделяете мое мнение?

В крохотной головке ядреной матрехи, венчающей величественное шестипудовое тело, что-то натужно крякает, раздаются звуки мудрые, как кваканье земноводного:

— Да… проходили мы тохо… чи Лермонта…

Потрясенный эрудицией эпохи мезозоя, старикашка всплескивает руками, как утопающий, и сникает, покорившись судьбе, но тут же внутри его что-то четко переключается, и он, вынырнув из пучины отчаяния и воспрянув духом, говорит мне бойкой тараторочкой:

— Запомните, дружок, меланхолическое отрочество — чудесный дар Божий! Не удивляйтесь своим странностям, не обращайте внимание на насмешки! Психологи по невежеству считают меланхолический темперамент самым слабым. Да-да, в обществе дикарей любовь, мечтательность, сочувствие и бескорыстие — сие слабости! Темпераменты предприимчивых сангвиников и настойчивых холериков более благоприятны благоденствию плоти. Но для духа человеческого, для общения духа с Богом нужен темперамент меланхолический, мечтательный, наделенный ярким воображением Иоанна Богослова — любимого ученика Иисуса Христа! Меланхолический темперамент — сила! Не плоти, но духа! Сила меланхоликов в контакте их интеллекта с Духом Божиим! Этот дар от рождения! Меланхолия — духовное совершенство человека будущего!!

Слова старикана мне понравились и заинтересовали тем, что удивительно совпали с рассказами о душе и духе, о которых я слышал раньше. А реликтовая тетка тем временем, развернув шесть пудов раздвоенного обаяния к непонятному для нее, а потому никчемному разговору, со смачным шумом хорошо отлаженного механизма поглощает содержимое корзины с домашней снедью.

С тех пор я, не отрываясь, читаю и перечитываю «Избранное Лермонтова». Радуюсь тому, что нахожу там стихи, которые читал по памяти Валет, и в строчках лермонтовских стихов для меня вновь звучит его голос. А Печорин, заворожив умным цинизмом и грустной иронией, преображает меня по своему образу и подобию. И внутренне, и внешне. Я, как и он, сижу, расслабленно сутулясь, а уж молчать часами, а то и днями я и без Печорина научился. Привык жить в стране, где, если хочется что-то сказать, то сперва подумаешь, а потом… промолчишь! Но главное, научился я смотреть на современников глазами Печорина, без гнева и злобы, а со спокойным пониманием своего превосходства над приматами, населяющими эту страну. И думаю, что если во времена «Героя нашего времени» были написаны такие горькие, язвительные строчки, как:

— …то что бы написал Лермонтов про советских людей — раздолбанных «винтиков» и подлых, мутных «капелек»? А, скорее всего, не написал бы ничего, не дали бы: шлепнули как героя ненашеговремени.

— Ааа… Тула-а! Ааа… Га-а-товьтесь, ааа, та-а-варищи, ааа, па-а-ссажиры! Ааа Тула-а! — базлает проводник проходя по вагону и обрывая назойливым аааканьем цепочку моих размышлений… До чего же отвратна манера москвичей перед, после, а то и посереди слова натужно кряхтеть «а-а-а!», будто бы маются на унитазе при хроническом запоре. Москвич, прежде чем сказать любую глупость, открывает рот, будто бы от большого ума, и мычит с открытым ртом, в который так и хочется плюнуть…

А за окном вагона из промозглой темноты подплывает к поезду по дуге яркая россыпь огоньков Тулы.

— Ааа, ста-а-янка, ааа, тридцать, ааа, минут! Не а-а-атставайте, а-а-а, аат поезда! — квакает, не то а-а-кает, будто натужно какает, проводник, возвращаясь. Возможность отстать от поезда меня не беспокоит. «Все мое ношу с собой!» — сказал какой-то древний грек, почесав размножалку. А я чем хуже? Есть в кармане ксива, чтобы ночевать в комнате отдыха. Инструменты моего ремесла щупальцы и щука, писка и мойка — все по заначкам. А щипанцы — они и в бане при мне! Деньги мои не в госбанке, а в карманах фрайеров, откуда достаю я их по мере надобности. Госбанки не везде, а фрайера, как установила биология, водятся от полюса до полюса и являются основными представителями городской фауны, наравне с крысами и тараканами. «Отстать бы от поезда для осмотра тульской фауны?» — размышляю я, выходя на перрон под моросящий дождик.