Мария Дмитренко - Михайлик

— Друг командир! Под пихту, там хорошо, там отдохнем! Я разожгу огонь. Я перевязку вам сделаю, друг командир!

Командир смотрел на Мишу растроганными, влажными глазами.

— Ты настоящий партизан, Мишенька!

Миша польщен этой похвалой. Он достает из кармана повлажневшие спички. Но курить нельзя — он забыл! Собственно, он не спички искал, а повязки. Вытягивая из кармана повязку, Миша вдруг чувствует, что замерз. Одежда его промокла, а в сапогах неприятно хлюпает. Руки дрожат от холода и истощения. Как он приступит к той ране?

Командир помогает. Оба накладывают повязку, как умеют, и падают, смертельно уставшие.

XII

Мишу разбудил холод. Солнце стояло уже высоко на небе. Командир лежал с закрытыми глазами и что-то вполголоса говорил. Михайлику сделалось страшно. А если командир сейчас умрет? Всматривался в дорогие ему черты. Нет, он не допустит этого. Он не хочет жить без командира! Миша почувствовал, что этот бледный неподвижный человек со строгими чертами лица, от которых когда-то шел на него такой страх, стал родным, стал братом, отцом, другом, которого надо вырвать из объятий смерти... Стал второй Украиной, которую надо спасать любой ценой.

Миша попытался пошевелить под одеялом руками. Они очень болели. Они набухли, кожа на них сделалась красной и тоненькой, словно вот-вот треснет. Но тут дали о себе знать и ноги. Парню показалось, будто ноги у него такие большие, что совсем не вмещаются в сапоги. Вот одна даже распорола голенище и вылезла, как перекисшее тесто из бочки. Мишу обуял ужас. Он же не уйдет такими ногами никуда! Неужели это уже смерть, неужели теперь, после того, как убежали из-под пуль, они должны умереть? Надо любой ценой выйти отсюда! Миша не знает этой окрестности, не знает, как далеко еще до деревни. Но командир знает наверняка! Рой искать нечего, бесполезно! Но, если бы прийти в село, их приютили бы. Как сладкая мечта, мерещится Михайлику село. Нет, он не погибнет и командиру не даст погибнуть.

Парень смотрит в бледное лицо командира. Они оба уйдут. Может, командир встанет. Только где это село? — мучает нетерпеливая мысль.

Плотнее укрывается одеялом и ждет, пока командир проснется. До ночи еще много времени. Михайлику снова мерещится село — дом, постель, еда. Миша чувствует, что он очень голоден. В котомке есть большой кусок хлеба. Жаль, что командир свою котомку потерял.

Миша уже хотел добраться до котомки, как в кустах что-то зашелестело. Он притих и положил руку на "финку", готовый стрелять, когда совсем близко раздвинулись кусты и среди ветвей показалась, моргая одной бровью, добрая морда Бровко.

Собака скулит, бросается к Мише, а он прижимает его к себе и позволяет вволю себя лизать. Вот, Бровко, его забыли! Если есть еще Бровко, то уже не погибнут!

Собака понюхал командира и, затих, сел неподалеку.

— Да, Бровко, имеем большую печаль, — грустно сказал Миша, и ему от этого стало немного легче. Но большой кусок хлеба надо было делить натрое: Бровко тоже голодный...

Командир проснулся, когда солнце уже изрядно повернуло с полудня. Он бессознательно осмотрелся и хотел сесть, но со стоном только приподнялся на локтях.

— Что с нами, Миша? Где мы, скажи! — удивленно завращал глазами.

Миша поспешно рассказал обо всем, что было.

— Друг командир, мы можем спастись, только надо добраться до села! Вы знаете, куда надо идти и как далеко?

— Около двенадцати километров, дитя. Ты, может, туда доберешься... ты должен добраться, ты молодой! Я тебе расскажу, как идти. А я, видишь, не могу... Да ты не беспокойся. Пусть хоть один дойдет — так лучше, чем обоим погибнуть.

Миша задеревенел. Он хотел было возразить, но командир перебил:

— Не бойся, так должно быть. Что твоя мама сказала бы, если бы я тебя, малого, потянул за собой в могилу?

Миши не выдержал:

— А если я вас оставлю, друг командир, то меня мама похвалит?

Командир улыбнулся:

— Не бойся, я не погибну. Может... найдет кто-то. Или — ты пойдешь и приведешь людей.

— Нет, друг командир, — перебил Миша. — Я не ребенок, я хорошо знаю, что вы можете умереть до того времени. Нет, я вас не брошу, я...

Он расплакался. Командир видел, что парень не отойдет от него. Ему, стойкому воину, сделалось как-то мягко и нежно. Украдкой вытер что-то у глаз. Решил идти из последних сил, чтобы спасти этого ребенка.

— Пойдем вечером, Миша, — сказал наконец.

Миша радостно вскочил, не слыша даже несчастных рук и ног. Бровко тоже забегал, размахивая хвостом, и это еще больше подняло настроение Миши. Он посмотрел на солнце: не пора. Накрыл плотнее командира, сам лучше укутался одеялом, притянул за шею Бровко, прижался, съежился и заснул.

XIII

Когда весь окостеневший Миша проснулся, солнце уже заходило. Он беспокойно посмотрел на командира. Командир лежал с широко открытыми, будто дикими глазами и вполголоса шептал что-то непонятное. Его щеки и уши пылали. Миша смотрел на него с ужасом. Он сам не мог подняться, и прикусывал от боли губы, чтобы не кричать. Наконец встал на четвереньки, медленно протянул левую, правую ногу, два раза сказал себе, что он партизан, он должен, что он воин и имеет твердый долг — и встал. В ногах пекло, кололо шпильками, рвало, в глазах летали разноцветные мушки. Он упал бы, но ухватился за пихту. Сделал шаг, другой, третий. Назло вражьим ногам! Пусть знают! Еще один, еще — и уже немного легче.

— Друг командир, — прошептал Миша, легонько касаясь рукой больного, — вечер поступает, пойдем.

— Куда пойдем? Кто пойдет? — спросил командир и счастливо улыбнулся.

Миша вздрогнул. Видел, что командир ничего не понимает. Тронул его сильнее.

— Мы с вами пойдем. В село. Уже недалеко. Вставайте, вставайте!

На слово "вставайте" командир широко открыл глаза.

— Болит, Миша, ни двигай! Я бы сказал тебе, как болит, но не умею, и течет, не перестает течь, ты не знаешь ничего... А там мокро, полно крови. Мама твоя ничего не знает... Я труп понесу на тот свет. Я не хочу. Ты сам иди!.. Иди, Миша... Ко мне придет река, я напьюсь и стану здоровым.

— Друг командир, не говорите так! Вы должны встать, — и Миша с отчаянием начал тянуть командира за рукава.

Командир беспомощно защищался, шипел и кривился от боли, а то снова странно улыбался.

— Друг командир, хоть убейте меня, а я не отступлю! — закричал Миша и наконец бросился на грудь командира с громким рыданием.

Через минуту командир посмотрел удивленно.

— Что случилось? — прошептал как-то иначе.

— Друг командир, надо идти, вставайте!

— Я не могу.

И потихоньку, разумно начал обдумывать положение. В итоге они пошли-таки. Собственно, нельзя сказать, что пошли. Они тащились, почти ползли. Мальчишка едва держался на своих опухших ногах, да одна только тяжесть оружия, его и командира, была для него непосильным грузом. Одеялом, котомкой и непромокаемым плащом нагрузил Бровка, но это мало помогало. Главным грузом был раненый командир, которому все геройские усилия воли не могли заменить сил и здоровья. Он стиснул зубы и тащил, тащил свое тело. Казалось, он уже не в силах соревноваться со смертью. Каждый шаг был такой мукой, что единственным желанием было лечь и в конце концов отдохнуть, не чувствовать ничего, не мучиться так страшно. Только Михайликовы блестящие глаза, устремленные на него умоляюще, с любовью, с выражением твердого приказа, смущали его. Шел, садился, спотыкался, цеплялся за стволы и ветви и лез, а когда уже катился в бездну без сил, тогда появлялась маленькая горячая ладонь и тянула его — тянула в жизни, в борьбу.