Исаак Гольдберг - Блатные рассказы

Взяли мы эту штуку на заметку. Сам понимаешь, сынок мой, какой это конфуз, когда заключенный с начальством секретные разговоры ведет. Ну, следим мы дальше. А дальше, через некоторое время выходит повторенье тому случаю. Опять, значит, зовут рыжего в контору, опять с ним секретный разговор, опять является он в камору красный, как бы ошпаренный, и не в себе. И в глаза нам норовит не глядеть.

Тут вошли в нервы ребята наши, которые самые горячие, и говорят в нетерпении сердечном:

— Товарищи! да, что жа мы это нежности разводим с этакой шпаной?! Где жа справедливость?

Конечно, справедливости тут мало, если, первое — у обчества развал в деле происходит, засыпка, а второе— объявляется субъект, который, по всем видимостям, в лягавых состоит. Но, между прочим, некоторые вошли в рассуждение, что, мол, раз улик явственных не имеется, то вполне даже преждевременно человека в лягавые определять.

И пришли единыжды, которые не самые горячие, прижали рыженького в угол и в упор:

— Обсказывай, какая причина и какое обстоятельство, что вызовы тебе делаются в контору, а ты ходишь и в скрытности держишь все, что промеж вас там говорено?..

Он заюлил, в волнение впал, даже в очень большое волнение. И заместо чистосердечного объяснения и признания — с трясением в губах, но явственно и заключительно режет:

— Сказать, ничего не скажу. Но, ей богу, вот вам крест, не касаемо это обчества и камеры, и безвредно!..

Понятно, после этакого разговору пошел у нас, у головки каморной, совет. И сколько мы там, сынок мой, ни судили, ни рядили, а выходит — лягавый, обязательно лягавый, рыженький этот самый. Ну, а если такую ризалюцию прописали мы, то лавочка известная: ходу в дальнейшем пути-плаваньи супчику тому быть не может. А к этому же времени подошло нам известие, что рыженький норовит перебраться от нас на другой колидор. Ясное дело, знает кошка, чье мясо съела.

Однако, мы, не дождамшись, поколь он уберется от нас в сучий свой куток, упредили его и произвели ему екзекуцию.

Конечно, тебе, сынок мой, какой интерес обсказывать про всю процедуру. Дело сурьезное. Только одно скажу тебе: возились мы с ним, с рыженьким, пока пришили, долго. И вышло так, что заместо чистого дела образовались на нем кровоподтеки, раны, — словом, для всякого фендрика-следователя лестный подарок: убивство с насильственным поранением. И пришлось нам упокойника нашего так изничтожить, чтоб от него никакого следа и знака не осталось.

И вот, сынок мой, сколько я ни сиживал, в каких делах ни присутствовал, возле каких происшествий ни бывал, а это вот дело, объясню тебе, считаю очень затруднительным.

Вышибли мы из него дух — это ладно. А куда тушу девать? Кумекали-кумекали мы, и нашли единственное только облегченье — порезать его на куски и помаленьку сплавлять в потаенное место. Свежевали тушу наши ребята, которые привычные, под нарами. Сколько хлопот было, сынок мой, чтобы кровь не обнаружилась, прямо тебе и рассказать невозможно. А окроме того, думаешь, это простая штука — цельного человека, с потрохом да со всем прочим в парашах в отхожую яму стаскать?

Ну, слава-те, господи, изделали все честь-честью — и спокойны.

Приходит поверка, пересчитывают нас всех, сверяется дежурный с заметкой — недостает одного заключенного. Туда-сюда, считать, пересчитывать — и все едино, недостает одной живой души. Забегали, заметались менты, притащили списки, по спискам давай проверять. Ну, тогда и обнародовалось, что состоит в отсутствии, в недостаче, значит, заключенный такой-то.

И как только объявилась его фамилия, глядим мы — закипятился дежурный помощник, закорежило его. Видно, не по носу ему пришлось, что пропал лягаш. Бегает, суетится, и все, конечно, без толку.

Потащили которых из нашей каморы на допрос. Мы, конечно, как ранее было договорено, все дружной согласно показываем: мол, видели его, рыженького-то, в последний раз на прогулке, а куда он оттоль девался, нам, мол, это неведомо; это дело, говорим, начальства.

Ну, в конторе смотритель и некоторые другие и говорят:

— Устроил, видать, себе побег, когда муку привозили на пекарку.

А помощник, к которому покойник хаживал, закипел весь, пыжится.

— Не должен, говорит, он был бежать! Никак это ему не нужно было. Совсем ни к чему!

Услыхали это наши, — ага! — думаем — справедливо мы устроили, изничтоживши тую гадину!

Вот так-то, сынок мой. Устроили нам в этот день и на завтра преогромнейший шухор, но как ничего не обнаружили, то выписали рыженького в расход и стали в нашей каморе числить, до поры-до времени, на одного заключенного меньше.

А по прошествии не более четырех дён сменился у нас на колидоре мент. Заместо прежнего сурьезного дяди поставили, по всей видимости, еще необстреляного и из себя молодого. И оказался этот новый мент на язык развязный, вроде тульского — тульские, сынок мой, первее всего языком трепать охочи. Ну, ребята и завели с ним беседу о том, о сем. Он уши развесил. Послушал кобылку, сам ввязался в разговор.

А в разговоре случаем набреди на побег.

— Ну и дурак, — говорит, — который стрекача задал.

— Почему? — спрашивает кобылка.

— Да потому, — отвечает, — что всего и строку ему оставалось без малого семь месяцев. Но, окроме всего, брат у его в помощниках. Какой же резон от родного брата бежать?

Услышавши такое, удивились мы и в недоверчивость впали.

— Какой брат?

— А такой, грит, самый настоящий!

— Да ты врешь?!

— Вот идиёты! — смеется мент: — У нашего беглого-то какая фамилия?

Вспомнили ребята, раздобыли фамилие рыженького:

— Рогаткин!

— Ну, то-то! А помощнику, выходит, та же самая фамилия: Рогаткин!..

Вот, видишь, сынок мой, какая катавасия вышла. Родные они, значит, братья — рыженький и помощник. Конечно, брат брату завсегда ослабление и подмогу мог оказать. И укрепились мы в своей справедливости (что, значит, пришили лягавого) из этого самого случаю, что они братья.

Но, видишь, по окончании этого всего события обнаружили мы, спасибо менту глупому, туляку, настоящего лягавого, который засыпал наш побег, и вошли мы в сознание, что зря потрудились над рыженьким, зря эстолько хлопот на себя приняли и к тому же зря безвинную душу в помойную яму утопили.

Конечно, сделанного не воротишь...

Ну, а как мы настоящего-то легаша пришили, о том тебе, сынок мой, никакого нету интересу знать: обнакновенно эти дела делаются...

Да и спать пора: завтра чуть свет, поди, погонят дальше...

Из-под серого бушлата высунулась коротко остриженная голова, и сонный голос недовольно и вяло вплелся в мирную беседу:

— Опять, кобеля, про баб размазываете?.. Ишь, слюни распустили!..