Исаак Гольдберг - День разгорается

Высокая рыхлая женщина в пестром капоте и со взбитой пышной прической, открывая дверь, басом спросила:

— Достал?.. — Потом, заметив Галю, переменила тон и подозрительно протянула: — Откуда это?..

Андрей Федорыч засуетился.

— Понимаешь, Гликерья Степановна, идет себе одна по улице... Такое безрассудство!..

— Кто это?

— Да понимаешь, Гликерья Степановна, Воробьева, Галочка... У меня кончила, замечательный математик... Заме-ча-ательный!..

— Здравствуйте, — не обращая внимания на мужа, поздоровалась женщина. — Проходите.

Галя сконфуженно потупила глаза.

— Я ведь шла по делу... А это Андрей Федорыч настоял, чтобы я зашла...

— Проходите! — повторила женщина и в голосе ее зазвучала настойчивость. — Андрей Федорыч хоть и непрактичный у меня, но поступил правильно: разве можно молодой барышне в такие дни по улицам одной ходить!

Она почти толкнула Галю из передней в комнату, которая служила, повидимому, одновременно столовой и кабинетом Андрея Федорыча, и сразу же не надолго оставила девушку.

— Не достал?! — грозно обернулась она к мужу. — Я так и знала! При твоей непрактичности...

— Гликерья Степановна! Бастуют...

— Это полное безобразие!.. Я понимаю, требования, свобода, коституция, но причем тут мирное население? Зачем же беспорядки?..

— Революция, Гликерия Степановна...

— Ах, оставьте меня, Андрей Федорыч, с этим словом!.. Революция! С нашим-то народом? Неграмотный, темный, дикий русский народ!..

— Гликерия Степановна!..

— Ну, ну, я знаю ваши убеждения, Андрей Федорыч! А вы, душечка, — снова перескочила она к Гале, — садитесь, сейчас чай пить будем. Только простите без малинового варенья. Я Андрея Федорыча за вареньем посылала, а вот, подите, магазины не торгуют!..

— Не торгуют, — виновато подтвердил Андрей Федорыч и смущенно поглядел на Галю вверх очков.

Гале было неудобно, она негодовала на себя, что послушалась математика и пришла сюда, но ее охватила непонятная слабость. Когда она присела на диван, голова у нее закружилась и она закрыла глаза. И вдруг все вокруг нее закружилось, исчезло. Сколько времени она так пробыла, она не знала, но очнулась она, почувствовав, что ей смачивают голову холодной водой и кто-то уверенно говорит:

— Нервишки. Такое время...

— Нет... — медленно проговорила Галя, пытаясь поднять голову с кем-то заботливо подложенной подушки, — это не нервы... Меня нагайкой... казак...

— Ну вот видите! — возмущенно вскричал незнакомый голос. Галя поглядела и увидела нового человека, который, очевидно, пришел во время ее обморока.

— Вот видите! — продолжал горячиться высокий, худощавый человек с гладко зачесанными назад черными с проседью волосами. — Обе стороны ведут себя возмутительно! Одни строют зачем-то баррикады, подражая, наверное, дурным образцам французской революции, а другие принимают это всерьез и увечат ни в чем неповинных людей!.. Надо протестовать!

— Я думаю, — неуверенно сунулся Андрей Федорыч, — городская дума могла бы.

— Оставь! — отстранила мужа Гликерия Степановна и ласково положила на лоб Гали большую теплую руку. — Ну, отошло? Ничего, милочка, у меня тоже бывает, от огорчений и от всяких дум.

Высокий человек, издали разглядывая Галю, откашлянулся:

— Казацкая нагайка, Гликерия Степановна, это будет почище всяких дум и огорчений.

— Не знаю, — сухо заметила Гликерия Степановна.

Андрей Федорыч, выходивший на кухню, появился и весело сообщил:

— А самоварчик-то вскипел. Можно и чай налаживать.

Хозяйка оставила Галю и занялась чаем.

За столом, куда Галю усадили с приветливой настойчивостью, пошли горячие разговоры. Высокий, отрекомендовавшийся Гале Натансоном, Брониславом Семеновичем, пианистом, учителем музыки, заспорил с Гликерией Степановной о происходящих событиях. Он был одинаково возмущен и забастовщиками и властями. Гликерия Степановна сердилась и считала, что хоть народ и темен и недорос до революции, но расправляться с ним пулями и нагайками не следует. Тем более, когда во время расправы страдают совершенно невинные. Особенно Гликерия Степановна негодовала на черносотенцев.

— Всякая там шваль и дрянь! Понабрали отбросов и те устраивают разные гадости.

Галя слушала с тоскою эти разговоры и думала о Павле, о товарищах. С трудом дождалась она, когда хозяева и гость напились чаю, и стала выходить из-за стола.

— Спасибо. Я пойду...

— Да куда вы? — удержала ее Гликерия Степановна. — Вам одной нельзя.

— А я вот провожу, — вызвался Натансон.

— Не ходите, — вмешался Андрей Федорыч. — Оставайтесь. А домой, на квартиру мы о вас сообщим. Вы ведь у чужих живете?

Но Галя решительно отказалась оставаться. Она пыталась отклонить и услуги музыканта, но Натансон уже брался за порыжелую шляпу и был настойчив.

Провожая девушку, Гликерия Степановна сказала:

— Ну вот вы теперь познакомились с нами. Заходите. Вы мне, милочка, очень понравились.

Андрей Федорыч радостно улыбался.

Солдаты скрылись за углом. Пред баррикадою было пусто. Дружинники перестали петь и стали обсуждать причину, заставившую офицера увести отряд в самый ответственный и критический момент.

— Одно из двух, — решил Павел, — или начальство спохватилось и решило не доходить до кровопролития или солдаты понадобились в другом месте. Пожалуй, последнее вернее...

Встал вопрос: что делать дальше? Дружинники с нетерпением ждали троих, которые ушли в разведку, для связи. Но те не появлялись.

— Неужто где-нибудь напоролись на патруль или полицию?

— Все может быть...

Павел собрал вокруг себя дружинников и стал совещаться с ними. Держаться на баррикаде имело смысл только затем, чтобы не пропускать полицию и войска в рабочие районы, там, где сосредоточен был стачечный комитет и партийные организации. Но теперь, когда солдаты повернули обратно и, повидимому, проследуют какие-то новые цели и предполагают может быть проходить по новому маршруту, стоило ли задерживаться здесь, не лучше ли соединиться с главной массой забастовавших и уже там определить, что делать дальше?

Угрюмый рябой печатник настаивал на том, чтобы оставаться на баррикаде.

— Она еще сгодиться! — говорил он убежденно. — А то уйдем мы, тут все растащут, испортят... И все труды наши даром сгинут!

Пимокатчики высказывались за присоединение к другим товарищам. Семинарист оглядывал близорукими глазами баррикаду и молчал. Но в молчании его было нежелание уходить. И еще у многих была нерешительность. Павел положил конец колебаниям.

— Пойдем...

Покидали баррикаду в неловком молчании. Словно стыдясь друг друга, дружинники шли молча. Они оглядывали напоследок нагромождение леса, дров, ящиков, вывесок. Они уходили от всего этого, как от родного, к чему привязались крепко и горячо. И они чувствовали какую-то невозвратимую утрату.