Исаак Гольдберг - День разгорается

— Ну-с, новый год, я вижу, вы уже встретили! Теперь будьте добры пройти по одному в соседнюю комнату!

В соседней комнате всех тщательно обыскали, сложили на столе записные книжки, письма, перочинные ножи, всякую мелочь. Обыскав, вывели на улицу, где молчаливыми тенями стояли, опершись о оружья, конвойные.

Тюрьма наполнялась. Ворота скрипели в ржавых петлях, позвякивали ключи, глухо отдавались в ночной тишине шаги по тюремному двору. Надзиратели и помощники смотрителя ходили озабоченные, подтянутые, злые: они знали, что наступает для них трудная, беспокойная пора. И они были озлоблены на то, что им помешали по-настоящему, по-хорошему встретить новый год.

Утром по городу пронеслась весть: Келлер-Загорянский своим судам приговорил к смертной казни четырех арестованных.

Никто сначала не знал точно имен приговоренных. Но к полудню было официально опубликовано, что военно-полевой суд, на основании таких-то и таких-то статей и руководствуясь высочайшими полномочиями, данными командиру особого отряда графу Келлеру-Загорянскому, рассмотрел дело государственных преступников Осьмушина, Гольдшмидта, Болотова и Нестерова, признал их виновными в покушении на насильственное, с оружием в руках, ниспровержение существующего государственного строя и приговорил всех четверых к смертной казни через повешение.

Болотова и Гольдшмидта в городе никто не знал. Взятые где-то на пути, не то железнодорожники, не то телеграфисты, не то просто жители пристанционных поселков, указанных Келлеру-Загорянскому жандармами, они здесь никому не были известны. Но Осьмушина, и особенно Нестерова, в организации знали. И то, что незаметный, безобидный и только недавно связавшийся с партией Осьмушин был приговорен военно-полевым судом к смертной казни, потрясло многих. Нелепость и бессмысленность этого приговора были потрясающи. Почувствовалось, что каратели жесточеют с каждым днем, что надвигается волна темной и свирепой реакции...

Суд происходил в поезде. Председательствовал полковник, ближайший помощник Келлера-Загорянского. Тучный, с маленькими сонными, но злыми глазами, он сидел за столом, тяжело опираясь волосатыми руками на тоненькую папку с бумагами. Рыжеватые усы его топорщились, и он время от времени тщательно, но безуспешно закручивал их.

Всех четверых привели в вагон, где заседал суд, одновременно. Их подняли с постели почти на рассвете. Мутная мгла лежала над станцией, над поездом. Истоптанный снег белел мертвой белизною. Где-то за пухлыми облаками скрывалась луна. Было холодно. Недоумевая и тревожно переглядываясь, все четверо шли по перрону, окруженные конвоем. Шли и ничего не подозревали. Знали и чувствовали только, что впереди ждет какая-то неприятность.

В салон-вагоне их охватила приятная теплота. Они увидели пред собою стол, за столом троих. Четвертый сидел сбоку, в стороне. Полковник оглядел приведенных с тупым равнодушием. Он раскрыл папку и кивнул головой одному из сидевших за столом. Тот, строгий и тщательно одетый штабс-капитан, встал, взял со стола исписанный лист бумаги и стал читать.

Он читал быстро, и местами его трудно было понять. Но все четверо поняли. Они вздрогнули, вытянули шеи, вгляделись в офицеров, которые вот сейчас уже были не просто офицеры разных чинов и рангов, а беспощадные и неумолимые судьи. Они услышали жестокие и беспощадные слова. И смертельная бледность покрыла их усталые лица.

Осьмушин, приоткрыв рот, тяжело дышал. Неужели это про него читает этот офицер такие страшные вещи? Ведь это ошибка! Конечно же, они ошибаются! Когда это было, что он с оружием в руках выступил против существующего строя? что он осуществлял постоянную связь по линии между мятежниками? что он неисправимый, закоренелый государственный преступник?.. Да нет же, разумеется, все это про кого-то другого...

Офицер читал быстро, но каждый из четырех полностью и прочно ухватил все, что говорилось в этой ужасной бумаге про него.

Гольдшмидт, маленький, черноволосый, с яркими, но теперь испуганно и широко раскрытыми глазами, нервно шевелил пальцами, то захватывая на груди грязную, измятую рубашку, то выпуская ее. Его дыхание было шумно, и это на мгновение привлекло внимание полковника. Маленькие глазки сверкнули злорадным удовлетворением, и полковник ухмыльнулся.

Болотов, высокий, коротко остриженный, прочно и стройно стоявший перед столом, не спускал глаз с быстро шевелящихся, необычно красных и сочных губ штабс-капитана. Болотов, видимо, не совсем ясно понимал, что речь идет о нем, когда штабс-капитан произнес его фамилию. Болотов даже мимолетно улыбнулся, услышав слова «тягчайший государственный преступник», «посягательство на незыблемость трона», «изменник».

У Нестерова залегла на лбу резкая складка. Глаза глубоко запали. На давно небритых щеках вздрагивали мускулы. Нестеров раза два во время чтения обвинительного акта сжал кулаки. Полковник и на него мимоходом взглянул. Они встретились взглядами. У полковника задвигались брови, и он отвел свой взгляд.

Слова падали тяжело и невозвратимо. Штабс-капитан кончил, положил бумагу на стол, уселся на свое место.

Четверых спросили, признают ли они себя виновными. Все четверо по-разному ответили одно:

— Нет!

Полковник перегнулся к своим соседям, сначала к одному, затем к другому, посмотрел на часы, поморщился и сделал знак офицеру, сидевшему в стороне. Тот соскочил с места, вытянулся и сказал несколько слов. Он говорил бесцветные, ненужные, лишние слова. Это был защитник, которого все четверо видели впервые и который своим присутствием и выступлением должен был показать, что происходит настоящий суд, что людей судят по закону, а не расправляются с ними.

Суд длился недолго. Полковник еще раз посмотрел на часы. Еще раз перегнулся к своим соседям и что-то негромко сказал им. Потом он встал, и вместе с ним вскочили на ноги и оживились все остальные.

Глухим голосом полковник прочитал заранее заготовленный приговор.

«По указу его императорского величества... Гольдшмидта... Болотова... Нестерова... Осьмушина... к смертной казни через повешение...»

— Ваше... превосходительство... господа... — хриплым, изменившимся голосом крикнул Осьмушин и замолчал. Солдат, стоявший сзади него, схватил его за локоть и повернул к выходу. Нестеров протиснулся вперед и пошел рядом с Осьмушиным. И Осьмушин смутно почувствовал теплое прикосновение грубой шершавой руки к своей ладони...

Руки Матвея вздрагивали, выхватывая из маленькой кассы свинцовые буквы. Листовка была короткая, но пламя ее немногих слов опаляло Матвея.

Елена, сдвинув брови, готовила бумагу, натирала валиком краску на небольшом куске мрамора. Она знала содержание листовки, которую сейчас набирал Матвей. Она сдерживалась, боясь расплакаться. Казнь четверых, о которой говорилось в листовке, была чудовищной, нелепой, непереносимой. Потрясающее возмущение охватило Елену и стесняло ее дыхание. Она молчала. Она чувствовала, что слова сейчас не нужны, что словами не выразишь всю полноту чувств. В ее глазах застыла тоска, и она боялась смотреть на Матвея. Но, украдкой взглянув в его сторону, она заметила, как дрожат его руки, и, отложив в сторону валик, она выпрямилась и хрустнула пальцами.