Исаак Гольдберг - День разгорается

Завсегдатаи общественного собрания разделились на две партии. Одни выдвигали в кандидаты Чепурного и ему подобных, другие отстаивали Суконникова-младшего.

Суконников-младший набрался откуда-то задору и прыти и ходил в лидерах вновь организовавшегося «Союза 17 октября».

— Мы, — гордо и напыщенно заявлял он, — стоим за манифест. Как государь император даровал населению свободы, то, значит, это его высочайшая воля, и следует ее исполнять... Только уж, извините, никаких там вольностей! Не свыше меры и без шуму!..

Когда Суконников-старший ворчал на сына и требовал, чтобы он работал на «Союз русского народа», Суконников-младший почтительно, но твердо протестовал:

— Папаша, вникните в дух времени! Если сильно круто брать, то пользы образуется мало... При том же различия в нас очень мало. Одна видимость, папаша!..

— Чего ты тут собираешь?! — бушевал Суконников-старший. — Тут вот вроде умаления самодержавной власти, дума эта самая и все такое, а мы супротив умаления! Постоим за самодержавие и за батюшку-царя!..

— Так, ведь, то посудите, папаша, государь-император самолично даровал насчет свобод и государственной думы...

— Не признаю!.. Обошли его! Обман!..

Суконников-старший попрежнему окружен был своей компанией: Созонтовым, Трапезниковым, Васильевым. Он все чаще и чаще ездил к архимандриту. Он принят был в эти дни даже самим губернатором, который, мямля и жуя губами, приветливо сказал ему что-то про истинный патриотизм промышленников и торгового класса. Старик заважничал и дома ходил, выпятив грудь и произнося новые, какие-то непонятные старухе Аксинье Анисимовне слова. Он, избегавший общественного собрания, однажды пришел туда в сопровождении Созонтова и тоже принял участие в спорах на современные темы. Но он был грубее, непосредственнее и откровеннее других и потому прямо заговорил о том, чего другие избегали касаться.

— Насчет порядку вот вы тут толкуете... — вмешался он в чей-то разговор. — По-моему, самое лучшее средство вот то самое, которое его сиятельство употребляют. Военно-полевым, в двадцать четыре часа! И болтайся на веревке!.. А то распущенность какая, избави господь!..

С ним не стали спорить и осторожно оглядели его.

Подстрекаемый этим молчанием, он повысил голос и с недоброй усмешкой продолжал:

— И первее всего надо бы тех, кто подстрекает... Краснобаев разных, адвокатов... Вот доктора этого, поляка, в замок взяли. Правильно! И еще правильней было бы, чтоб и других которых. Да по военному положению! Да в двадцать четыре часа!..

Кто-то осторожно вставил:

— Этак, Петр Никифорович, не долго пол-России в тюрьму да под военно-полевой суд...

— А ежли враги?! — грохнул Суконников-старший кулаком по столу. — Отечеству-престолу враги?! Церкви!.. Ежели всему святому враги, так и пол-России изничтожить можно!.. Но, — ехидно осклабился он, — но уповаю, что окромя изменников, да жидов, да полячишек и иных инородцев в эту половину никто не попадет... Уповаю!

За карточными столами притихли. Потом, стряхивая неловкую тишину, понеслось:

— Про должаем игру?

— Вистую.

— Пасс!..

Суконников-старший проходил по комнатам общественного собрания и громко говорил Созонтову:

— Везде крамола!.. Гляди! Сидят вроде и крещеные, провославные люди, а не глянется им, коли я правду истинную говорю!

— Перешерстят всех! — успокаивал Созонтов собеседника и проницательно вглядывался в попадавшихся им навстречу людей.

У Суконникова-старшего глазки загорались зловещими огоньками. Он усмехался каким-то своим мыслям. Он тоже в упор глядел на встречных и на тех, кто сидел за столами и мирно закусывал или играл в карты. Суконников-старший к чему-то словно приценивался, примерялся. В крайней небольшой гостиной, примыкавшей к зрительному залу, он усмотрел на стене невыцветший четырехугольник на обоях.

— Это што же? — вспыхнул он. — А патрет-то где?

— Видать, убрали куда-то, — оживился Созонтов.

— Убрали? Патрет государя императора?.. Где старшины? Где здешние управители?!

Суконников-старший расшумелся. На крик сбежались люди. Пришел дежурный старшина.

— Куда дели патрет? — наступил на него Суконников.

Дежурный старшина покраснел, забегал глазами.

— В ремонте!.. — торопливо объяснил он. — Когда беспорядки начались, мы его от греха подальше убрали... А заодно в ремонт...

— Повесить! — коротко приказал Суконников и вытянул сжатую в кулак руку. — Моментально повесить!.. не потерплю!..

Рядом с ним встал Созонтов, вытянулся, грозно поглядел вокруг и поддержал:

— Не потерпим!.. Союз русского народа не потерпит, чтоб портрету царской особы несвоевременный ремонт делали!.. Повесить!..

Тюрьма была переполнена, но для некоторых, по требованию жандармов, нашлись одиночки в секретном корпусе.

В одиночки попали, кроме других арестованных, Антонов и Лебедев.

Толстые стены отгородили их от товарищей. В узких, как гроб, камерах стояла тишина. Сквозь окно с железной решеткой слабо просачивался тусклый свет. Окованная железом дверь с квадратным «волчком» и круглым «глазком», через который за заключенным наблюдали чьи-то глаза из коридора, пугали своей массивностью и крепостью...

Антонов обошел свою камеру, сосчитал: три шага в ширину и шесть в длину, присел на привинченную к стене железную скамейку, прислушался. Кругом было тихо. В этой тишине крылось что-то зловещее и враждебное. Антонов вскочил на ноги, бросился к одной стенке, постучал в нее: тихо. Кинулся к другой: там тоже молчали. Он понял, что его для лучшей изоляции посадили между двумя пустыми камерами. Досадливо усмехнувшись, он снова присел на жесткую и холодную скамейку и задумался.

То же было и с Лебедевым. И он, как и Антонов, попробовал перестучаться с соседом, но с обеих сторон никто не отвечал. А когда он стал стучать особенно неосторожно, стеколка, закрывавшая «глазок» снаружи, отодвинулась, и грубый голос окрикнул:

— Не полагается!.. У карцер пойдешь за это!..

Но через два дня, ночью, Антонов услыхал над самым ухом тихий, но размеренный стук. Он приподнялся на койке, взглянул на дверь, удостоверился, что все спокойно, и жадно приложил ухо к стене. Сначала он ничего не мог понять из этого стука. Он осторожно ударил костяшками пальцев в стенку три раза. Сосед замолчал. Затем застучал снова. Антонов напряг все свое внимание, припомнил самую простую условную для перестукивания азбуку и уловил:

— То... ва... рищ... По... ни... ма... е... те...

Антонов этим же шифром ответил:

— Понимаю!

И взволнованно приник ухом к стенке.

Неведомый товарищ сообщал, что есть возможность снестись с волей. Если надо, то можно передать даже письмо. Письменные принадлежности готовы. Их завтра тайком передаст ламповщик, коридорный, когда придет утром убирать камеру. После этого стучавший замолчал и больше не отвечал. Антонов сообразил, что тому, верно, помешали, и опустился взволнованный на койку.