Исаак Гольдберг - День разгорается

Никто не знал, в чем дело. Но все знали: раз звучит этот гудок, этот заранее установленный сигнал, значит, надо быстро и безоговорочно быть на своем месте. И все торопились.

Но вот солнце, это утреннее, не по-зимнему радостное солнце, обласкало спешащих вооруженных людей. Вот вместе с солнцем, вместе с тревожно, но возбуждающе звучащим гудком, вместе с сознанием какой-то опасности у всех, и в том числе и у Огородникова и Самсонова, вспыхнула в сердцах смутная радость. Радость эта все ширилась и росла. Она подступала к горлу, она рвалась наружу. И там, впереди, кто-то запел. Запел слабо и не совсем уверенно. Но песня не пропала даром. Ее подхватили другие, она покатилась по улице, по всем улицам. Она дошла до каждого. И каждый запел. И запели все...

Призывный гудок ревел неумолчно. Обыватели высовывались из калиток, из дверей, прислушивались. Обыватели видели спешащих куда-то вооруженных людей. Обыватели пугались. Некоторые глядели на проходящих глазами, в которых вместе с испугом были и неприязнь и злоба.

Три дня.

Эти дни, солнечные, с крепким, но нетомительным морозцем, ясные и почти радостные, были особенно прекрасны после дикой пурги. И поэтому город был оживлен, его улицы кишели народом, он казался праздничным и помолодевшим. По расчищенным тротуарам сновали толпы, люди торопились, сталкивались, шли. У каждого было свое дело и, казалось, никто не обращает внимания на другого. Казалось, что город, обыватель, житель не замечает необычного, того, что отмечалось прохождением по улицам вооруженных отрядов дружинников, что выделялось в целом ряде неожиданных, небывалых мелочей.

Обыватель смотрел на календарь и знал, что вот-вот наступят «святки», «рождество», что надо потолкаться на базаре и в немногих торговавших магазинах. Обыватель тащил с базара и из магазинов кульки и свертки, он нес елки, которые собирался украсить игрушками, лакомствами и зажженными разноцветными свечками. В предпраздничной сутолоке обывателю мгновеньями не было никакого дела до событий, которые совершались у него под боком и которые имели к нему прямое касательство. Хорошее зимнее солнце, ожидание праздника, базарная сутолока, в которой так хорошо затеряться среди возов со снедью, — все это уносило, уводило от настоящего дня...

Гликерья Степановна в бога не верила, но в церковь ходила два раза в год: на рождество и в пасху.

— Привычка, — объясняла она это. — С детства люблю праздничную церковную службу: торжественно, люди все какие-то умиротворенные, будто начисто помылись!..

Гликерья Степановна бродила по базару и таскала за собой Андрея Федорыча. Розовые тушки поросят, жирные гуси, дичь, замороженная рыба, лес елок, кадки с мороженой брусникой, пирамиды замороженного в «кружки» молока, возгласы торговцев, шум толпы, — да разве изменилось что-нибудь на свете в этом году!?

— Странно, — спохватилась Гликерья Степановна, когда они возвращались с покупками домой, — странно. Я даже сама себе не верю: неужели кругом беспорядки и может произойти столкновение?!

— Да... — поспешил ответить Андрей Федорыч. — Удивительно мы все живем! Тут тебе всякие события, а рядом мирно и тихо базар, гуси, торговки кричат, праздник!.. Удивительно!

— Ой, что ты делаешь?! — грозно закричала Гликерья Степановна. — Посмотри, у тебя брусника сыплется из туеса! Безобразие!..

Жена Суконникова-старшего поехала на базар в сопровождении Сеньки-кучера. Она порылась в лавках, отложила облюбованных поросят и гусей, заехала в рыбный ряд, посмотрела рыбу. Часть покупок она захватила с собою и поехала домой. Настроение у нее было радостно-озабоченное. Предстояло так много дела! И то нужно предусмотреть и это. Старик не любит, когда в чем-нибудь выходит недосмотр. Но, кажется, сегодня она сделала все, что нужно было. Подъезжая к дому, Сенька-кучер обернулся к хозяйке и с привычной своей ухмылкой сообщил:

— Рабочий народ, сказывают, вытряхать, Оксинья Анисимовна, богатых будет!

— Чего болтаешь!? — оборвала его хозяйка. — Вот скажу Петру Никифоровичу, он те покажет такие слова!

— Да я, Оксинья Анисимовна, не сам говорю — люди сказывают. Мне что? Что люди, то и я... По мне, что хочут, то и пущай делают!..

Жена прокурора Завьялова, походив по магазинам, отправлялась домой неудовлетворенная. То, чего ей надо было, в магазинах не оказалось. Значит, прав был муж, эти дни сидевший дома безвыходно, предупреждая ее, что она напрасно собирается делать обычные покупки.

— Погоди! — советовал он. — Пройдут эти беспорядки, очистим город от революционеров, сразу все в магазинах появится...

«Безобразие!» — думала жена прокурора Завьялова, подвигаясь к дому с тощим сверточком. Не доходя до своей квартиры, она вспомнила о ребятишках, которых несколько раз навещала. Дети эти ее интересовали. Когда-то она мечтала о ребенке, но выяснилось, что детей ей не иметь. И ее тянуло к чужим детям. Особенно теперь, пред рождеством, когда в порядочных семьях принято баловать детей подарками, елкой. Она решила навестить своих маленьких знакомых.

На этот раз дети были не одни. В жарко натопленной квартирке Завьялову встретил молодой человек с насмешливыми глазами. Дети сидели у топившейся печки и вяло посмотрели на вошедшую. Молодой человек удивленно спросил:

— Вам, собственно, кого?

Завьялова направилась прямо к ребятам.

— А я, детки, вас проведать зашла! Здоровы?

Девочка застенчиво закрылась ручкой, но улыбнулась. Мальчик угрюмо отвернулся.

— Дикари вы мои! — засмеялась женщина. — А вы, — обратилась она к Самсонову, — родственник им?

— Товарищ! — насмешливо ответил Самсонов. — Боевой я им товарищ.

Завьялова неприязненно оглядела семинариста.

— Папы нет дома? — повернулась она к детям.

Вместо детей ответил Самсонов:

— Он скоро придет. Вы сообщите мне, что надо, а я ему передам.

— Я только к детям! — сухо отрезала Завьялова. — Ну, детки, я вам в рождество гостинцев принесу! Не дичитесь!..

Когда она уходила, Самсонов рассмеялся.

— Вы что? Чему вы смеетесь, молодой человек? — у дверей обернулась Завьялова.

— Филантропия! — фыркнул семинарист.

— Какой вы невежливый! — закрывая за собой дверь, пренебрежительно кинула Завьялова.

— Рождественские подарочки! Гостинцы! — глумливо передразнивал ее Самсонов... — Кто она такая, ребята, эта барыня?

Мальчик посмотрел на дверь, за которой скрылась Завьялова, и произнес:

— Тетя... Ходит. Нинке гостинцы приносила. Мне...

Печка весело гудела. На улице горело яркое солнце и искрился зернистый, пышный снег.

На улице стояла предпраздничная сутолока. На короткое мгновенье город, обывателя, жителей охватила беспечность. Они забыли о том, что развертывалось кругом и глухо ворчало...