Розмэри Сатклифф - Меч на закате

Я почувствовал внезапный прилив тепла и, протянув руку, обнял ее за колени — они были ко мне ближе всего.

— О Гуэнхумара, как хорошо быть снова дома, с тобой.

Странно, но я гораздо меньше стеснялся прикасаться к этой новой Гуэнхумаре, чем к той, старой.

Я смутно надеялся, что она ответит: «Так хорошо, что ты снова дома, со мной», но она произнесла только:

— Правда, дорогой?

И я почувствовал, как она коротко вздрогнула под тяжелыми складками платья. Потом она нагнулась и провела по моей щеке ладонью, и я позволил себе поверить, что этим кратким прикосновением она выразила все, чего не сказала словами.

Бедуир укладывал свою драгоценную арфу в чехол и накидывал лямку на плечо, и что-то в его движениях напомнило мне путника, поднимающего пыльный узелок, чтобы снова отправиться в дорогу. И я без всякой задней мысли заметил:

— Ты похож на человека, который собирается в путь.

Он рассмеялся.

— Правда? Но если и так, то он будет недолгим. Мне думается, что завтра я вновь переберусь в свою старую комнату.

Я резко выпрямился и отпустил Гуэнхумару.

— Ты ведь это не серьезно?

— Серьезно.

— Бедуир, ты еще недостаточно окреп, чтобы возвращаться в эту свою конуру.

— Ты недооцениваешь заботливый уход леди Гуэнхумары. Я уже почти здоров.

— Почти! И какое же зло причинил я тебе или ты мне, что ты убегаешь, как курица, которой в зад дует ветер, стоило мне вернуться домой с военной тропы? Гуэнхумара, сердце моего сердца, скажи же ему, что он не может уйти.

Мне показалось, что на нее упала тень, но это просто заходящее солнце скользнуло за разрушенную колонну. Гуэнхумара спокойно проговорила:

— Бедуир знает, что здесь его дом, что здесь ему рады, сколько бы он ни пожелал остаться, и будут его ждать, когда бы он ни решил вернуться. И что он волен приходить и уходить, как ему вздумается.

Бедуир поправлял ремешок от чехла у себя на плече. Его пальцы застыли на пряжке, и он поднял глаза, чуть заметно усмехаясь над темными глубинами своей души.

— Я только что подумал, что во всем этом мы забываем о Пурпуре. Люди могут сказать, что это неразумно и даже опасно — уходить, когда император говорит: «Останься».

— Если бы император приказал тебе остаться, ты повиновался бы? — спросил я.

— Я обязан подчиняться августейшему повелению.

Мы долго смотрели друг на друга, глаза в глаза и уже без смеха. Потом я сказал:

— Твой брат по оружию просит, чтобы ты уходил куда хочешь и когда хочешь и возвращался по своей воле.

Мы чувствовали, все трое, что хрупкое удовлетворение нескольких прошедших мгновений покинуло нас, и, думаю, попытались вернуть его сознательным усилием воли. Бедуир упомянул, что немного погодя он, может быть, съездит еще раз взглянуть на ферму, которую я ему подарил, а Гуэнхумара поинтересовалась, что она из себя представляет.

— Горное пастбище и конский выгон в нагорьях, — ответил он, — три поля и кучка торфяных хижин. Я не видел ее летом, но в феврале в лесах над домом будут цвести подснежники. Поэтому ее и называют Коэд Гуин.

Только вот почему-то на этот раз я не мог проникнуть в то, что эти двое перебрасывали друг другу, словно разноцветный мяч. И внезапно мне показалось, что Гуэнхумара решила оставить игру. Она слегка вздрогнула.

— Солнце село, и уже становится холодно. Давайте пойдем к огню.

Так что этот короткий час, в котором было нечто от тишины и покоя святилища, закончился, и несколько мгновений спустя я стоял вместе с Гуэнхумарой на галерее, оглядываясь поверх невысокой стенки на то, как Бедуир, все еще слегка неуверенно, идет через двор к себе в комнату, чтобы собраться на ужин.

— Гуэнхумара, ты, что, считаешь, что ему уже пора уходить?

Она тоже смотрела на удаляющуюся фигуру и теперь, едва заметно вздрогнув, повернулась ко мне. В доме уже сгустился сумрак — хотя со двора еще не ушло солнце — и некоторое время назад Нисса принесла в атриум свечи; падающий из открытой двери свет мягко золотил лицо Гуэнхумары, на котором серые сумерки углубили пятна теней.

— Да, я думаю, пора, — сказала она и, взяв меня за руку, повела меня в атриум.

Несколько дней спустя мне пришлось пройти через еще одну, более церемонную коронацию в базилике, но для меня она была не более чем пустой оболочкой той, настоящей, коронации, которая произошла в ночь после Бадона; и сейчас я почти ничего не помню о ней, если не считать неясных, расплывчатых золотых и разноцветных пятен, серой стали ничем не прикрытых кольчуг и блестящих и холодных, как у чайки, глаз епископа Дубриция, возлагающего золотой обруч на мою голову. И того мгновения, когда я надел на руку огромный браслет-дракона, принадлежавший Амброзию, и осознал, что нахожусь там, где он хотел бы меня видеть.

Жизнь изменилась, повернувшись новой стороной, и я, который некогда был военачальником, а теперь стал Верховным королем (коронованным как цезарь, но Верховным королем во всем, кроме титула), чувствовал себя кем‑то вроде чужака в чужой стране, постигая, как мог, в парадных залах и в комнате Совета — где Амброзий прошлой зимой сводил себя работой в могилу — науку управлять королевством. Но мне помогала Гуэнхумара, сидящая рядом со мной на большом королевином троне, который в течение стольких лет пустовал, запертый в кладовой... Правду сказать, той зимой она была ближе ко мне, чем когда-либо с тех пор, как умерла Хайлин. Бедуир же, напротив, словно отдалился от меня.

За дни, что последовали за моей второй коронацией, Вента успокоилась — и стала еще спокойнее, когда войско было распущено и люди разбрелись по домам, чтобы распахать поля для нового урожая и зачать детей на следующий год. Но, конечно, для Товарищей, так же как и для немногочисленных постоянных эскадронов конницы и отрядов копейщиков, не было никакого отдыха; мы получили с конных заводов только что объезженных двух- и трехлеток для дальнейшей «военной подготовки», а всех уже выезженных лошадей нужно было поддерживать в боевой форме, так что для нас началась обычная зимняя работа. Старый Ханно умер несколько лет назад, и поскольку его сын Альгерит был слишком ценным человеком, чтобы можно было обойтись без него на племенных выпасах, моим новым главным объездчиком стал низкорослый белобрысый дикарь из древнего края иценов. Поначалу я присматривался к нему с некоторым беспокойством, не очень-то веря в то, что кто-либо, кроме Ханно, сможет объездить молодняк так, как мне было нужно; но если говорить по справедливости, я не думаю, что наша конница как-то пострадала от этой замены.

Между рождеством и сретеньем мы, как и каждый год, проводили Зимние конные маневры. Это помогало поддерживать рвение людей и лошадей и немного оживляло — в том числе и для наблюдающих за нами горожан — самые темные дни года, когда Костры Середины Зимы уже не горели, а до весны (которая, в любом случае, все эти годы означала также и саксов) было по-прежнему очень далеко.