Розмэри Сатклифф - Меч на закате

Дойдя до неразборчивой подписи, я долго сидел, сжимая в руке свернутый пергамент. Потом я подозвал к себе Малька, который сидел на корточках среди собак, начищая щит, и послал его за одним из писцов, потому что хотел, в свою очередь, продиктовать письмо. Но мое письмо было к Медроту. Я не совсем понимаю, чего именно я собирался добиться, вызывая его к себе; наверно, я смутно надеялся, что если я предъявлю ему мои почти бесформенные подозрения лицом к лицу, то смогу понять, обоснованы они или нет.

Несколько дней спустя, когда я подремывал у огня, — в то время я довольно много спал — мне приснился Коэд Гуин, Белый Лес, приснились звуки арфы, Гуэнхумара, расчесывающая волосы у торфяного костра, и Бедуир, прислонившийся головой к ее коленям; и огромные крылья, которые отшвырнули меня назад, когда я вскрикнул и хотел броситься к тем двоим… И я проснулся с лицом, мокрым от слез, навстречу крыльям очередного шторма, сотрясающим ставни и отгоняющим дым от дыры дымохода, и Медроту, стоящему у очага.

Плечи его откинутого назад плаща были все еще темными от дождя, и он стоял, опираясь одной ногой о теплые камни очага, вглядываясь в алый глаз пламени и снова и снова протаскивая между пальцами свои перчатки; и — как всегда, когда я видел его неожиданно и одного, — было похоже, что он стоит здесь в бесконечно терпеливом ожидании уже очень и очень давно. Его плащ был схвачен на плече новой брошью — черный опал в оправе из переплетенных золотых проволочек, — которая выглядела как подарок от какой-нибудь женщины. Как правило, на нем всегда можно было увидеть что-нибудь в этом роде, потому что я не раз замечал, что стареющие женщины часто делают такие подарки своим молодым любовникам, а Медрот подбирал и обхаживал объекты своего внимания с большой заботой; они непременно были старше него самого и из той категории, которая очаровательно танцевала с ним извечный танец мужчины и женщины и не поднимала излишней суеты, когда этот танец подходил к концу. И однако, как бы легко и цинично он ни поворачивался от одной женщины к другой, думаю, какая-то часть его души все время искала мать. И именно это делало его похождения одновременно отталкивающими и странно жалкими.

Какое-то мгновение, пока я разглядывал его, он не подозревал, что на него смотрит кто-либо еще, кроме собак, лежащих у моих ног; и тем не менее, его лицо выдавало не больше, чем если бы он знал, что за ним внимательно наблюдают. Он создал себе оболочку холодной уверенности, которой у него не было десять лет назад, и при взгляде на него было легко поверить, что он великолепный командир конницы; но было бы так же легко поверить, что он был чем-то другим — там, в пустом пространстве, что скрывалось в глубине его глаз. Казалось, он принимает цвет чужих мыслей с той же легкостью, с какой сливается с обстоятельствами окружающей его жизни, так что я никогда не мог быть полностью уверен в том, что я вижу — Медрота или только то, чем я представляю себе Медрота. И только в камне на его плече просыпались, мерцали и снова угасали пламя и яркие павлиньи краски, и мне в голову пришла странная мысль — что в темном огне опала можно прочитать то, чего никогда не показывали глаза его хозяина.

Потом одна из собак шевельнулась, чуть слышно заворчав, — большинство собак недолюбливали Медрота — и он посмотрел в мою сторону, увидел, что я не сплю и наблюдаю за ним, и перестал играть мокрыми перчатками.

— Да хранит тебя Бог, Артос, мой отец. Мне сказали, тебе лучше.

— Да хранит тебя Бог, Медрот, мой сын; я набираюсь сил с каждым днем.

Он впервые за десять лет стоял передо мной в моих собственных покоях.

— Ты посылал за мной, — произнес он наконец.

— Я посылал за тобой — во-первых, затем, чтобы ты объяснил мне, почему эта летняя кампания против Сердика и его последователей не увенчалась большим успехом.

Он на мгновение напрягся, а потом быстро заговорил:

— По меньшей мере, мы остановили их продвижение на север и отбросили их назад в низинные леса и болота.

— Но не назад к побережью — и при этом, похоже, ценой тяжелых потерь в нашем войске и незначительных с их стороны.

— Мой отец знает, что лихорадка опустошила наши ряды; и еще знает, что это за местность и каково на ней сражаться.

— Местность, на которой смешались суша и вода, лес и болото. Территория, с которой, как ни с одной другой части нашего побережья, практически невозможно выбить неприятеля, как только он закрепится там как следует.

— Ну и? — мягко и с едва заметным вызовом осведомился он.

— Мне показалось немного странным, что Сердик так хорошо знает, где именно на мягком брюхе находится самое уязвимое место. Мне показалось, что ему очень повезло, что он выбрал именно то лето, когда в рядах выступившего против него войска свирепствует Желтая Карга.

Я спрашивал себя, возможно ли — памятуя о той ночи, когда мы заключили договор о восточных берегах, — чтобы мой сын, который тогда пришел ко мне, снедаемый ревностью к моему врагу Сердику, теперь действует с ним заодно. У меня было тошнотворное чувство, что это очень даже возможно. Христос! Если бы только я мог всего один раз заглянуть вглубь этих глаз…

— Несомненно, у Сердика есть отряды разведчиков — и, увы, в каждом лагере бывают предатели.

— Не в каждом лагере, — возразил я, — но, вне всякого сомнения, в некоторых.

Я подтащил себя в большом кресле повыше, откидывая назад темные, теплые волчьи шкуры, — потому что внезапно почувствовал, что задыхаюсь, — и протянул руку к узкому свитку пергамента, лежащему на столе рядом со мной, но не развернул его. Я помнил его содержание наизусть.

— Твои доводы неоспоримы. Посмотрим, удастся ли тебе так же хорошо объяснить обстоятельства последнего столкновения при Кловенской дороге.

Он на мгновение уронил взгляд на письмо, которое я держал в руке, а потом снова вежливо поднял его на мое лицо.

— Кей должен был дать тебе лучший и более полный отчет о нем, чем могу сделать я.

— Что лучший, я не сомневаюсь, но не настолько подробный в некоторых местах. Например, в его отчете наблюдается удивительное отсутствие деталей о замешательстве в рядах левого крыла, лишившем нас полной и окончательной победы.

— Поскольку левое крыло было под моим началом, — проговорил Медрот, снова начиная поигрывать перчатками, — я могу с легкостью восполнить этот пробел. Кей не поддержал меня в самый решающий момент.

— Кей утверждает, что ты не нуждался в поддержке и что его резервы были гораздо больше нужны в другом месте — до тех пор, пока весь центр крыла не развалился без всякого предупреждения.

— Ну, впрочем, Кей всегда меня ненавидел, — сказал он.

— Кей не знает, как надо ненавидеть, — в том смысле, в котором мы понимаем это слово, — возразил я. — Он слишком похож на сакса. Для того, чтобы по-настоящему понимать, что значит ненавидеть, нужна кельтская кровь.