Розмэри Сатклифф - Меч на закате

— Протруби остановку! — крикнул я Просперу. Он что-то прокричал в ответ, что-то, в чем звучал вопрос или протест, но я не разобрал слов. — Протруби мне остановку, черт бы тебя побрал, и продолжай трубить ее!

Я уже разворачивал Ариана из основного потока, проталкиваясь между зеваками, которые отскакивали в стороны и с визгом разбегались, чтобы дать мне дорогу, когда услышал, как рог загудел коротким повелительным сигналом: "Стой! Стой! Стой!". Я услышал крики зрителей и сумятицу, поднявшуюся у меня за спиной, беспорядочный топот копыт и проклятия, с которыми конница выполняла неожиданный приказ. Бедуир пробился ко мне и, когда я соскочил с Ариана, наполовину свесился из седла, чтобы подхватить у меня повод. Я оттолкнул Кабаля, который хотел было сунуться следом за мной, повернулся к небольшой крепкой двери и ударил по ней рукоятью кинжала.

Та же маленькая суетливая сестра появилась в ответ на мой стук и с побелевшим, испуганным лицом глянула на улицу за моей спиной, хоть и видела, кто я такой.

— Милорд Артос?

— Я пришел за своей женой, — заявил я.

В скором времени я снова стоял в маленькой, побеленной известью келье с костяным распятием на стене. В комнате было темно от осенних сумерек и пусто. Но почти сразу же легкий шорох заставил меня рывком повернуться к двери, и я увидел мать-аббатису.

— Здесь дом молитвы и созерцания. Это ты устроил такой переполох перед нашей дверью?

— Со мной войско, и люди Эбуракума рады видеть нас снова… Я пришел за своей женой, святая мать.

— А не лучше ли было сначала подняться в форт, а потом, когда приветственные крики утихнут, прийти за ней более спокойным образом?

— Гораздо лучше. Именно это я и собирался сделать, но когда мы свернули на улицу Суконщиков и я увидел перед собой стену монастыря, я… передумал.

Она отошла в сторону от маленькой, глубоко утопленной в стене двери.

— Что ж, тогда иди и забери ее как можно скорее; думаю, ты найдешь ее в маленьком садике, где мы выращиваем травы; она ждет тебя. И…, — в ее сухом, низком голосе снова замерцала улыбка, — я надеюсь, она даст тебе о нас достаточно хороший отчет, чтобы спасти крышу обители от вторичного знакомства с огнем, — она подошла к столу и взяла с него маленький бронзовый колокольчик. — Сестра Гонория покажет тебе дорогу.

В ответ на зов колокольчика появилась монахиня — незнакомая на этот раз, с мягкими тревожными глазами и пышными боками созревшей для быка коровы — и мать-аббатиса распорядилась:

— Отведи милорда Арториуса в гербариум и пошли кого-нибудь передать Бланид, чтобы она принесла вещи своей хозяйки. Леди Гуэнхумара покидает нас.

Она повернулась ко мне в последний раз.

— Мне сказали, что ты все лето охотился за саксами, загоняя их обратно в море. За это мы будем благодарить тебя и молиться за тебя вместе со всей Британией — и я думаю, что молитвы тебе понадобятся больше, чем благодарность. Не приводи Гуэнхумару прощаться со мной: сестра Анчерет, наша инфирмария, сама заболела, и я очень занята, ухаживая вместо нее за несчастными больными, которые приходят к нам утром и вечером. Я уже благословила Гуэнхумару.

Я поблагодарил ее и последовал за широкой черной спиной, которая неспешно проплыла вдоль вымощенного каменными плитками коридора, пересекла голый зал, в котором стояли лавки и столы на козлах, и вывела меня наружу в узкий дворик с колодцем посредине. Молоденькая монашка доставала из колодца воду, но не подняла взгляда, когда мы проходили мимо. Наверно, это был бы грех. С дальнего конца двор окружала высокая, изогнутая, осыпающаяся ограда, которая выглядела так, словно в старину могла быть частью внешней стены какого-нибудь театра; и в ней открывался сводчатый проем. Толстая монахиня высвободила одну руку из широких рукавов одеяния и, не поднимая глаз на мое лицо, указала в ту сторону.

— Пройди туда, и ты найдешь ее. Но прошу тебя, будь осторожен: наша кошечка всегда кормит своих котят посреди дорожки; а поскольку они все полосатые, их не так-то легко заметить, если они окажутся в тени от вишни… Я пойду скажу Бланид про одежду леди Гуэнхумары. У госпожи такие красивые юбки, синяя и фиолетовая, и плащ в клетку; но она носила здесь только серое…

Проходя сквозь проем в стене, я слышал за спиной постукивание ее грубых сандалий, пересекающих двор в обратном направлении.

За стеной была длинная, неправильной формы полоска сада, обнесенная со всех сторон высокими стенами и с виду не имеющая другого выхода, кроме того, через который я вошел. Место, наполненное мягкими коричневато-серыми, зелеными и шелковистыми мышино-коричневыми красками трав и лекарственных растений, уже пошедших в семена; место, куда уже затихающий снаружи, на улице, гвалт доходил только как рокот прибоя на далеком берегу. И в дальнем конце, повернувшись лицом к выходу, стояла Гуэнхумара, неприметная и неяркая, как и сам сад, если не считать сияния ее волос.

Увидев меня, она торопливо шагнула вперед, потом остановилась и стояла совершенно неподвижно, ожидая, пока я подойду к ней. В конце концов, поскольку мои глаза видели только Гуэнхумару, я все-таки чуть не наступил на полосатую кошку, но вовремя заметил ее там, где полосатая тень от вишни падала на дорожку в последних лучах угасающего заката, и благополучно переступил через нее и жадно сосущих котят. Потом я стоял рядом с Гуэнхумарой, держа в ладонях ее протянутые руки. Мне хотелось крепко, до синяков, сдавить ее в объятиях, прижаться губами к ее губам, но она казалась такой чужой в своем старом сером платье, чужой и очень далекой от меня, словно и сама была монахиней; и я не смог.

— Гуэнхумара! Гуэнхумара, с тобой все хорошо?

— Неплохо, — ответила она, а потом добавила, эхом откликаясь на мои слова своим низким, звучным голосом: — Артос! Артос, ты действительно пришел так быстро?

— Я не собирался приходить, пока не избавлюсь от доспехов и от добрых жителей Эбуракума. Но мне внезапно показалось, что я нужен тебе, — ты словно позвала меня, Гуэнхумара.

— И поэтому ты пришел.

— И поэтому я пришел, — я держал ее за руку, увлекая ее к выходу из сада. Я не знал, почему мне казалось, что я должен увести ее отсюда как можно быстрее. Это несомненно не имело никакого отношения к суматохе на улице; скорее, это было похоже на внезапное чувство опасности. И однако было совершенно непонятно, что могло угрожать ей в этом тихом монастырском саду.

— Я оставил добрых жителей Эбуракума и все войско вопящими под дверью, как Дикая Охота. Ты правда звала меня, Гуэнхумара?

Она взглянула мне в лицо серьезными дымчато-серыми глазами из-под пушистых золотисто-каштановых бровей.

— Да, — сказала она. — Старый Марципор, который рубит для обители дрова и помогает делать самые тяжелые работы по саду, сегодня утром принес нам весть, что граф Британский вступит в Эбуракум еще до сумерек; и весь день город гудел, и весь день я ждала. А потом я услышала крики, трубы, топот конских копыт и поняла, что ты уже в Эбуракуме и что тебе нужно будет проехать по этой улице, чтобы попасть в крепость; и я подумала: «Скоро, когда он благополучно доставит весь этот кавардак в лагерь, сбросит с себя потные доспехи и, может быть, поест и найдет время передохнуть, тогда он придет за мной. Сегодня вечером или, может быть, завтра утром он придет за мной». А потом, совершенно внезапно, я поняла, что не могу ждать. Я достаточно терпеливо ждала все лето, но когда я услышала лошадей и крики: «Артос!», я поняла, что не могу больше ждать, — я словно задыхалась за этими стенами. Думаю, если бы ты проехал мимо, я заставила бы монахинь отпереть дверь и выбежала бы следом за тобой, чтобы поймать твое стремя, — она замолчала. — Нет, я не сделала бы этого — конечно же, не сделала бы. Я как-нибудь дождалась бы, пока ты придешь.