Георгий Федоров - Игнач крест

— А ну как попадешься и грамоту отберут? — вмешался Евлампий.

— А если тебя новоторжцы за лазутчика поганых примут? — добавил Афанасий.

— Тогда напиши свой знак и вложи в мой оберег, — не глядя ни на кого и обращаясь по-прежнему только к Александре, сказал Митрофан. Его красивое, даже слегка женственное лицо обрело твердость, на скулах заходили желваки. Он снял круглую медную ладанку-оберег, на одной стороне которой виднелось изображение святой и надпись: «Се заступница людей».

Александра взяла медный оберег, потом нерешительно молвила:

— А ну как не поверит Иван Дмитриевич, что это я писала?

— Он тебя с малолетства знает, — с каким-то особенным выражением сказал Митрофан, — небось поверит.

Александра Степановна посмотрела на оберег, повертела его в руках. Слегка замешкавшись, она достала писало, тонкий и длинный кусок бересты и процарапала на ней надпись, вложила в оберег и вернула его Митрофану. Принимая обратно ладанку, Митрофан невольно коснулся руки боярышни. Кровь отлила от его лица, и он стоял некоторое время, боясь поднять глаза, чтобы не выдать себя — этот баловень новгородок не задумываясь отдал бы жизнь за Александру Степановну. Повесив оберег на шею, он отошел к саням, но скоро вернулся, уже на лыжах и в белом балахоне, без оружия, с одним только ножом у пояса. Он отвесил всем земной поклон.

— Не поминайте лихом, — сказал он и хотел было направиться в путь, но Александра тихо окликнула его, подошла, перекрестила и поцеловала в склоненную голову.

Митрофан, не сказав больше ни слова, повернулся и тут же исчез в вихре поднятой им же самим снежной пыли.

Наступившее молчание прервал Евлампий:

— У нас с Прохором два сорока стрел в колчанах, боярышня. Святой Софией клянемся, не дадим себя сбить с деревьев, пока всех стрел не выпустим и каждая не найдет свою цель.

Прохор только согласно кивнул. В юной душе Александры Степановны впервые шевельнулось материнское чувство жалости и сострадания к этим простым и таким бесстрашным людям. На глаза навернулись слезы. Чуткой своей душой поняв ее волнение, Афанасий сказал нараспев:

— Славен будет град Торжок во всех градах русских, и взыдут руки его на плеща [100] Плеща — плечи. ворогов его.

— Зегзица [101] Зегзица — кукушка. кукует, горе ворогам вещует. Дай-то Бог, — вздохнул Трефилыч.

Александра встряхнула головой, сказала почти спокойно:

— Бог, может, смилуется, кто из нас, может, и выживет и расскажет все Господину Новгороду… Надевайте белые балахоны, цепляйте лыжи, коней здесь оставим под охраной Трефилыча. Пусть он врагов чучелами пугает. А теперь простимся, братья.

После этого она направилась к своим ратникам, перекрестила и поцеловала каждого. Когда она подошла к Иоганну, тот не без лукавства тихо спросил, посмотрев вслед Митрофану:

— По-моему, Алекса, «всех покоряет Амур, а сам никому не покорен», как у нас в песне поется. Правильно?

— Кто знает, дядя Иоганн, кто знает, — грустно улыбнулась Александра и тяжело вздохнула.

Рыцарь почувствовал, что задел какую-то струну, которая больно отозвалась в душе боярышни, и, вместо того чтобы развеселить, он только огорчил ее. Тогда Иоганн быстро заговорил о другом:

— Ты знаешь, воевода, я ведь на лыжах не умею ходить. Без коня и своих доспехов я не рыцарь. Ты уж мне во всеоружии врага встретить позволь.

— Что ж, — согласилась Александра, — поскачешь за нами.

Когда новгородцы подъехали к краю леса, страшная картина открылась им: от некогда многолюдного посада, окружавшего город, не осталось почти ничего. Сожженные избы были сровнены с землей, чтобы облегчить доступ к стенам города. Только каменная церковь Борисоглебского монастыря продолжала стоять, опаленная огнем, со следами копоти от вырвавшегося из окон и дверей пламени. Казалось, это руки монахов в черных рясах простерты ввысь и взывают о помощи.

Стенобитные машины продолжали упорно ударять в ворота нижнего города, тоже охваченного пожарами.

Вокруг поганые возвели сплошной высокий тын, въезд в который ими тщательно охранялся. Тысячи пленных, приведенных из других русских городов и деревень, были загнаны внутрь этой ограды вместе с уцелевшими новоторжцами с посада. Их заставляли разбирать не только обгорелые, но и уцелевшие избы, чтобы завалить бревнами глубокий, до пяти саженей [102] Сажень — мера длины в Древней Руси, равная 2,1 м. , ров, окружавший город со всех сторон, кроме той, что возвышалась над крутым обрывистым берегом Тверцы, а со стороны притока Тверцы Здоровца высота городских укреплений вместе со рвом была не меньше двенадцати саженей, не уступая даже новгородским.

Прославленный баатур Субэдэй неподвижно сидел на громадном караковом жеребце, отбитом у рязанского князя Юрия Игоревича, погибшего в бою за родной город. В коричневом чапане, перепоясанный широким поясом, на котором висела сабля в простых ножнах, возвышаясь на вершине высокого холма, около своего когда-то белоснежного шатра, потемневшего теперь от пепла и гари, баатур смотрел не отрываясь на другой берег Тверцы, где все еще сражался, окруженный по его приказу высоким сплошным тыном, Торжок, смотрел единственным, но таким же зорким, как у беркута, глазом. Да и сам он напоминал старого беркута, нахохлившегося, с поредевшим оперением, но еще сохранившего былую силу мышц и способного при случае унести целого ягненка.

Непрерывно били пороки в городские ворота нижнего города. Они били днем и ночью, но Субэдэй, привыкший к этому шуму, перестал его замечать. Мрачные мысли одолевали старого воина: как могло случиться, что вместо пяти-шести дней, которые уходили у него на взятие таких больших урусских городов, как Рязань, Суздаль, Москва, да и стольного града Владимира, он вторую неделю не может захватить этот маленький городок, в котором нет даже князя или княжеской дружины? Где он допустил ошибку? Чего не учел?

Когда, выполняя приказ Бату, он двинул свое огромное войско от Владимира на Новгород, когда не мешкая, используя русла замерзших рек, спрямляя дорогу, шел к цели, по пути захватив и разграбив Переяславль, покорив Тверь и убив там князя, уничтожив множество окрестных сел и погостов, он рассчитывал одним ударом, как сабля — живот, вспороть новгородское княжество, чтобы неожиданно предстать под стенами самого Новгорода, а до Новгорода по-прежнему чуть не шестьдесят фарсахов… С неотвязной ноющей болью в затылке Субэдэй подсчитал, что солнце уже четырнадцать раз уходило на отдых с неба. Он тяжело вздохнул, вспомнив, что когда он подошел к Торжку, то и подумать не мог о такой задержке, глядя на этот городишко, раскинувшийся на другом берегу реки. Тревожный звон вечевого колокола оповещал новоторжцев о приближении опасности.