Булат Окуджава - Путешествие дилетантов

Я.Елизавета Васильевна, дорогая, да будет вам ссориться! Это теперь у вас коса на камень… Теперь вы ничего не решите… Да зачем это нам всем?.. Ну, обменяемся взаимными оскорблениями, ну, обидим друг друга, а завтра ведь будем об том плакать…

Но слова мои не дали ничего. Она ушла со слезами в глазах, чего раньше в сражениях себе не позволяла. И камень превращается в песок, не то что слабое сердце женщины.

– Вот черт! – сказал он, когда она ушла. – Ты видел? Ты видел, как она сражается за свои идеалы? Я рад, что ты это видел, и, может быть, это тебя чему-нибудь научит, потому что ты перед ними всегда благоговеешь, надо или не надо, и я вижу только твои невинные, ясные глаза, переполненные обожанием, ну просто ты растворяешься, когда видишь любую из них, и молишь бога, чтобы они тебя облапошили хорошенечко, тем самым возвысив твою женолюбивую душу. – Я попытался было напомнить ему, с каким изяществом и как виртуозно я вел этот знаменательный разговор, но он отмахнулся. – Кто из нас способен соперничать с их врожденной страстью пренебрегать истиной в угоду нынешнему благополучию? Лично я – пас. У меня все болит после этих попыток, ах, Амиран, Амиран! Словно я носил бревна, плечи болят, спина и руки, и я вижу перед собой уже не ангелов, достойных обожания, а титанов с неуклюжей походкой, с грубыми пятернями и с тяжелыми подбородками, и вот я смотрю на тебя, и злюсь, и завидую, как ты умеешь быть снисходительным и терпеливым к ним. И они все тебя боготворят, как будто они все твои нынешние жены, и у каждой для тебя есть секреты и улыбочки и всякие там штучки, которые тебе нравятся, пожалуйста, сколько угодно… и вот, например если я говорю тебе, что она, мол, себе на уме, ну, там о ком-то, об одной из них, то это тебя не настораживает, и ты говоришь: «Конечно, но зато какая у нее кожа!»

Тут я возразил ему, сказав, что он меня идеализирует, хотя я действительно употребляю нечеловеческие усилия, чтобы избежать слез, и потом, это у меня врожденное, когда я на миг представляю ее обнаженной, эту фурию, у меня подгибаются ноги, спирает дыхание и глаза мои видят божество… Тут он засмеялся и спросил:

– А после?

– А после, – сказал я, – после она уходит, и я вижу, как она уходит, и начинаю представлять ее обнаженной, и вижу, что это уходит богиня.

Он снова засмеялся и сказал:

– Вот черт, а тут либо я убиваю, либо убивают меня. Ну хорошо, я должен был тебя предостеречь, но ты выкрутился, кавказец! – И, помолчав, он сказал шепотом: – Мне кажется, что кто-то роется в моем дневнике. – Я усомнился, но он продолжал с жаром: – Ей-богу, я всегда захлопываю его, а тут застаю раскрытым… и уже третий раз… и всегда на 13 октября, а нынче уже декабрь… И вообще мой дом разрушается.

Да, дом разрушался. Привидение свирепствовало уже не на шутку. На чердаке под синей пылью мы обнаружили погнутые ржавые гвозди, вырванные из своих гнезд; растрескавшиеся балки; труху, в которую превратились дотоле казавшиеся вековечными дубовые стропила. К легкому поскрипыванию лестницы прибавились стоны, карканье, визг и причитания, и, не занимаясь этим специально, Мятлев вдруг обнаружил, что может на слух определять любые из ничтожных событий, совершающихся выше вестибюля. Иногда это даже занимало, ибо о каждом из живущих эта лестница возвещала по-своему, и, мало того, по этим звукам можно было определить, кто движется и каково его душевное состояние, и потому заранее знать, как встретить идущего и встретить ли или укрыться в библиотеке. Да, дом разрушался, и он разрушался стремительней, нежели следовало от него ожидать… Он походил на старика, разучившегося владеть своим телом, мозгом: говорящего невпопад, бессознательно переставляющего ноги, сморщенного, с детской улыбкой, скрывающей какую-то даже ему неизвестную тайну минувшей жизни, какой-то сладостный туман… Теперь не хватало одного сильного удара, чтобы этот трехэтажный старик с невинной улыбкой покосился и рассыпался, погребя под едким прахом минувшие судьбы, некогда живые страсти, не дописанные дневники, обрывки слов, потерявших значение и ценность и сомнительные надежды… И вот этот гром ударил и гроза началась.

«Вы с ума сошли! – писал с отчаянием хромоножка из своего тульского далека, этот ниспровергатель, давно уже не вырывавшийся на волю: то ли потерял накладную бороду, то ли подобрался наконец к самым заветным тайнам сильных мира сего, и теперь ему предстояло наконец их раскрыть. – Вы с ума сошли, чтоб не сказать хуже! Вы с Вашим талантом писать, видеть, иронизировать погрязли в интрижках, адюльтерчиках, скандальчиках, обрюхатили бабу, подражая собственному лакею, этому Фонарясию с глупой мордой, которому не помогут ни вальтерскотты, ни галстухи с Вашей унылой шеи. Россия задыхается в скотстве, а Вы пляшете на балах, добиваетесь аудиенций у Нессельрода…»

И не успел еще Мятлев рассмеяться над воплем этого претендента на звание главного соперника нынешнего государя, как явился сам Фонарясий и доложил, что за князем прибыли, чтобы препроводить его к их сиятельству графу Орлову нынче же вечером, сей же минут, незамедлительно. Граф почему-то ждал его в Зимнем дворце, и карета была дворцовая.

«Да, кстати, – подумал Мятлев уже в карете, – а я ведь два года уже не был во дворце. Как там все?» – и запел вполголоса, изумляя дежурного офицера:

– «Я сорвал для тебя этот цветик лесной…»

Конечно, он не мог предполагать, как там все получится и что он в скором времени выйдет из дворца уже в новом качестве, он не мог этого знать и потому спросил офицера:

– Что это за спешка? Чего же там могло случиться? Я спрашиваю, что это я понадобился?

Офицер не ответил.

Старый седеющий лев встретил князя легким располагающим рычанием.

– Ну вот, – сказал он, внимательно оглядывая Мятлева, и чуть подтолкнул его в плечо и плавно повел куда-то, – его величество, Сергей Васильевич, решил, представьте, сам заняться вашим счастьем, он сам взялся за это. Не многим так повезло, как вам. Ведь это, вы только подумайте, какой прекрасный вечный отсвет будет на вас и на вашем потомстве! Я до сих пор не могу опомниться, как он к вам вдруг милостив и великодушен. Конечно, мы сами эдакие тупицы и тетери, что иногда без отеческого толчка и не можем сообразить, куда, зачем, для чего наше движение. Я сам это не раз ощущал на себе, когда я, бывало, поддавался всяким слабостям, но тут это мягкое и уверенное прикосновение, и тотчас все на своих местах… Не многие, Сергей Васильевич, удостоились этой чести, но те редкие счастливчики, те, кому она выпала, вы только поглядите на них, как у них нынче все устроилось, и я не устану повторять, как я, когда он впервые выразил вдруг желание, то есть проявил заинтересованность в вашей судьбе, как я был очарован этим и пленен… Ведь государь все это делает ради нас, для нас, для нашей пользы. Разве он печется об себе? Покуда мы не научились мыслить государственно, он должен делать это за нас, это его крест, его долг, его бремя; покуда мы, неистовствуя, погрязая в счастливом эгоизме, мним себя гражданами империи, он не спит и поддерживает нас под локотки, чтобы мы не свихнулись от азарта и не сломали бы свои шеи… Разве он печется об себе?..