Булат Окуджава - Путешествие дилетантов

– Ваше лицо мне знакомо, – как бы случайно уронила она, вглядевшись в князя, но без суеты, не пристально, не так, как это умеют бестактные провинциалки.

– Видимо, мы встречались… – любезно согласился князь.

Они притворялись, будто незнакомы. Как странно, подумал я. Она не спрашивала, откуда господам стало известно о ее маленьком шедевре, который она вынуждена была продать.

– Крайние обстоятельства, господа, – сказала она с усмешкой и повела нас за собой.

Какие же крайние обстоятельства при таком зяте, думал я, стараясь идти с Мятлевым в ногу. Вот, вероятно, комната господина ван Шонховена, предполагал Мятлев, стараясь запомнить на всякий случай все двери одну за другой. Госпожа Тучкова легко летела впереди, ловко взмахивая тяжелым подсвечником, почти не касаясь туфлями пола.

– Моя дочь, господа, – роняла она между прочим, – очень дорожит этой работой… И хотя она нынче отрезанный ломоть, я вынуждена считаться… – Странный голубой дым окутывал эту очаровательную ведьму, и облачко его становилось гуще по мере нашего приближения к цели. – Происходят странные вещи, господа, – продолжала она, не дожидаясь отклика, – полотна старых мастеров внезапно стали предосудительны, или нежелательны, или еще что-то там такое, или это связано с нынешними воззрениями, которые старым мастерам были незнакомы, ибо, если бы они им были знакомы, они и не подумали бы малевать свои излюбленные сюжеты… – И мне показалось, что она хохотнула. – Вас это не пугает, господа? – Но мы молча и упрямо, сохраняя возможное достоинство, подобно страже, шагали в некотором отдалении за ней, не обнаруживая в хозяевах дома большого пристрастия к искусству. – А не случалось ли, господа, вам встречать мою дочь в свете? – продолжала она. – Она несколько раз появлялась и произвела впечатление. Последний раз это было на Пасху… Она была в платье из голубого шелкового тюля, и на воланах юбки букеты палевых камелий с листочками, представляете? – Тут мне снова послышался ее хохоток. – Его величество обратил на нее внимание. Ее супруг не знал, плакать ему или смеяться… Вы не встречали ее?..

Мы огорченно вздохнули и тут-то наконец вошли в комнату или, вернее, кладовую, ибо помещение это было до крайности завалено всяким дорогим сердцу и полунеобходимым хламом. В полутемном углу, освещенный желтым и шатким сиянием свечи, с холста сокрушенно покачивал головой запыленный вельможа. Князь Сапега, от которого мечтала отделаться госпожа Тучкова, этот неукротимый поляк, желтолицый и надменный, смотрел на нас не очень доброжелательно. Чего ж ей торопиться, подумал Мятлев, или и здесь уже побывал господин Свербеев и успел срисовать поляка, чтобы донести куда следует?

– Вы не знакомы с господином Свербеевым? – спросил он как бы случайно.

Когда же выяснилось, что это не кто иной, как закройщик и одновременно секретный агент, или агент и одновременно секретный закройщик (каких чудес не случается между живыми?), она позволила себе усмехнуться, что у нее получилось весьма изысканно и пока еще вполне дружелюбно. Вот-вот грянет буря, думал я, с серьезным видом разглядывая поляка. И конечно, ни я, ни Мятлев не предполагали, какие строки зреют в великолепной голове госпожи Тучковой, как буковка к буковке укладываются тяжелые слова, как душно… как поникло все… даже пыль не шелохнется…

«…Выслушайте меня: этот богатый монстр, этот погубитель множества женщин объявился в моем доме, и по его виду я тотчас поняла, что он не на шутку взбесился на Ваш счет и будет прилагать дьявольские усилия, чтобы все перевернуть в Вашей судьбе. Отдавая должное его уму, образованности и фамилии, я намерена оградить Ваше благополучие от его посягательств. Я делаю это по возможности тонко, но бог знает, что из этого выйдет… Если он вздумает Вам писать, сохрани Вас бог отвечать ему даже в самом холодном тоне. Этого ему будет вполне достаточно для повода…»

– Князь Сапега, – сказала колдунья, – полюбил молодую очаровательную женщину, жену своего придворного… Влюбился… Очень ее домогался. Однако она была тверда, и усилиями ее мужа и матери эти предосудительные вожделения были, казалось, предотвращены…

– Она была тверда, а понадобились усилия мужа и матери… – негромко произнес Мятлев, щелчком сбивая нагар со свечи.

Госпожа Тучкова сделала вид, что не расслышала.

– И вот, – продолжала она, – он додумался до того, что однажды ночью (нет, вы только представьте!), воспользовавшись отсутствием обожаемого предмета и ее отца, пробрался в спальную к ее матери и, угрожая пистолетом, требовал ее согласия отдать за него дочь…

– Он влез в окно? – рассеянно спросил Мятлев и при этом глянул в окно. До земли было близко. Ему ничего не стоило подтянуться и взлететь на подоконник. Под окном бушевала толпа. Слышался хохот. Испуганная госпожа Тучкова открещивалась от него, как от беса. Пожилой бес в очках, в черной накидке, со старинным дуэльным пистолетом в руке вваливался в дом. Публика неистовствовала… «Лишь бы не уронить очки», – думал он, распаляясь…

– Он влез в окно… Это было летом, окна были раскрыты, – сказала госпожа Тучкова и при этом слегка побледнела.

Желтолицый грузный поляк надменно оглядывал Мятлева, не пытаясь отрицать своей причастности к минувшей трагедии.

– И что же. У него так ничего и не вышло? – спросил Мятлев совсем равнодушно.

– Что вы, – воскликнула она, – он выкрал дочь, но ее успели отравить, и она скончалась у него на руках…

– Жестокая семейка, – засмеялся Мятлев, подтолкнув меня незаметно, и сказал с вызовом: – Я беру этот портрет. Хилым детям нашего века есть чему поучиться у этого князя, вы не находите?

– Я пришлю вам это.

– Нет, – сказал Мятлев с упрямством дитяти, – я возьму это с собой. Ваша дочь не очень будет огорчена?

– Кто? – спросила она с ужасом.

– Дочь…

– При чем моя дочь? – спросила она торопливо.

– Вы же говорили, что ваша дочь любит этот холст…

– При чем здесь моя дочь?.. – сказала она, успокаиваясь, и призналась, что держать в доме писанный поляком портрет поляка, да к тому же известного своими антирусскими настроениями, значит навлекать на свой дом неудовольствие, а может быть, и гнев…

В письме к дочери, которое непрерывно продолжало сочиняться ею, появились новые строки: «…Я продала ему портрет князя Сапеги, так горячо любимый Вами. Он не раздумывал, хотя, как Вы догадываетесь, этот холст был ему нужен как пятая нога… Он думал о Вас, и глаза его были переполнены (я это видела) желанием погубить Вас, как многих, многих иных не поберегшихся дурочек… Сомневаюсь, что на этом все кончится… Вы бы посмотрели на эту фигуру тощего старика, преждевременно состаренного развратом и капризами, на лошадиное лицо под очками… О чем думали те дурочки, неизвестно. Его сопровождал некий молчаливый, зловещего вида грузинец. Какое счастье, что Вы в отъезде! Они унесли бы Вас вместе с портретом, и, конечно, Ваш драгоценный супруг ничего бы не смог поделать. Я чувствовала, что они вооружены. От них разило вином, как от разбойников с большой дороги…»