Петр Фурман - Саардамский плотник

Между тем Михайлов подошел к камину, высек огня и засветил сальную свечу.

Польдерс съежился и прижался в самый темный уголок. Он надеялся, что Михайлов ляжет спать в другой комнатке и что тогда ему можно будет уйти, но ошибся.

Молодой человек запер дверь на ключ, взял ключ к себе, сел к столу и стал рассматривать лежащие на нем чертежи, напевая тихим голосом песню, слов которой Польдерс никак не мог разобрать. Потом Михайлов выдвинул ящик. У похитителя, сидевшего под столом, замер дух.

Молодой человек с изумлением смотрел в ящик, не находя того, чего искал, выдвинул другой ящик — тоже нет.

— Это что значит? — произнес он вполголоса. — Я очень хороша помню, что положил ее именно в этот ящик. Куда же она девалась?

Если б Польдерсу в это время предстоял выбор, то он охотнее согласился бы просидеть всю ночь по горло в холодной воде, нежели несколько минут под этим столом. Надежда на минуту вкралась в сердце его, если у него было сердце, когда Михайлов взял со стола свечу, чтобы идти в другую комнату посмотреть, нет ли там того, что он тщетно искал в ящиках и на столе.

Михайлов встал, мимоходом заглянув под стол, увидел спрятавшегося там человека и невольно отступил.

— Кто там? — вскричал он громовым голосом.

Польдерс не отвечал — не потому чтобы не хотел, а потому что не мог.

— Вылезай! — вскричал Михайлов и, отодвинув табурет в сторону, схватил одной рукой Польдерса и дернул его так сильно, что тот вылетел на самую середину комнаты.

Страх Польдерса был так велик, что он оставался на полу, свернувшись в клубок, точно насекомое, притворяющееся мертвым. Но Михайлов увидел уже тетрадь. Скоро поставив свечу на стол, он бросился к похитителю и вырвал у него тетрадь.

— А, негодяй! — вскричал он громовым голосом. — Ты дерзнул вкрасться в мой дом.

Страшный гнев выразился на лице Михайлова; жилы на лбу его обозначились синими полосками, глаза сверкали, и, схватив со стены топор, он замахнулся на Польдерса.

Это движение возвратило жизнь несчастному.

Он отскочил в сторону и, стоя на коленях, завопил плачевным голосом:

— Пощадите, минхер, пощадите!

Михайлов опустил топор.

— С какою целью хотел ты украсть тетрадь? — спросил он грозно.

— Не знаю, минхер… лукавый попутал.

— Лжешь!

— Право… ей–богу… не лгу.

— Тебя кто–нибудь подучил?

— Никто не подучил! — отвечал жалобным голосом Польдерс. — Вы, может быть, думаете, что меня подучил господин Альбион.

— Кто–кто? — с изумлением спросил Михайлов.

— Господин Альбион… Но клянусь вам, я его не знаю… и никогда в глаза не видал… Я даже сегодня только в первый раз слышал имя его от господина француза, который принял меня за вас.

— Что ты. за чепуху городишь? Какой господин француз принял тебя за меня?

Тогда Польдерс рассказал Михайлову встречу и разговор его с французским тайным агентом.

Михайлов был чрезвычайно вспыльчив, но гнев его был непродолжителен. По мере того как Польдерс рассказывал, лицо его прояснялось и он с трудом удерживался от смеха.

— Теперь я требую, — сказал он, когда Польдерс кончил, — чтобы ты признался мне откровенно: что побудило тебя украсть у меня эту тетрадь?

— Любопытство, минхер, одно любопытство.

— Но знаешь ли ты, что за это любопытство ты можешь поплатиться тюрьмой?

— Пощадите, помилуйте!.. Я никогда больше не буду, — умолял Польдерс, все еще стоя на коленях.

— Негодяй и подлый трус! — сказал Михайлов с презрением. — Убирайся же скорее вон! Если через пять минут ты еще будешь здесь, то я созову соседей — и завтра тебя упрячут в тюрьму! Вон!

Польдерс вскочил и бросился к двери, но она была заперта.

— Пожалуйте ключ, — произнес он тихим голосом.

— Я тебя не впускал, а потому и не выпущу. Выходи сам, как знаешь, — хладнокровно отвечал Михайлов, садясь за стол и принимаясь записывать что–то в тетрадь.

Польдерс осмотрелся со страхом и бросился к окну.

— Не отворяй окна, — сказал Михайлов с прежним спокойствием. — Я боюсь ночной сырости.

— Как же мне выйти? — спросил Польдерс плаксивым голосом.

— Как знаешь. Смотри, две минуты прошли.

— Ах ты, Господи, Господи! Что же мне делать?

Польдерс осматривался с отчаянием: нигде не было ни малейшей щели, в которую бы он мог пролезть.

— Минхер! — продолжал он жалобным голосом. — Пощадите! Не губите меня!

— Я тебе дал пять минут времени.

— Да где же мне выйти? Дверь заперта, окна вы не велите открывать.

— Полезай в трубу! — отвечал Михайлов, не оглядываясь и продолжая писать.

В самом деле это был единственный путь, остававшийся Польдерсу. За границей трубы каминов и вообще печей устроены прямо, так что маленькие трубочисты, чистя их, спускаются сверху вниз или подымаются снизу вверх, упираясь спиною в одну стену трубы, а коленями — в другую. Но пролезть в трубу казалось Польдерсу более унизительным, нежели украсть чужое добро; притом же ему, мельнику, казалось неприличным выпачкаться сажей.

— Одна минута осталась! — сказал Михайлов, взглянув на часы и продолжая писать.

Эти слова заставили наконец Польдерса прибегнуть к последнему средству. Скорчившись, полез он в камин, но, посмотрев в длинную черную трубу, опять остановился в нерешимости.

— Пять минут! — произнес Михайлов и оглянулся.

Эти магические слова подействовали. С ловкостью кошки полез Польдерс в трубу и стал карабкаться вверх, цепляясь за кирпичи и глотая сажу.

Несколько минут спустя очутился он на крыше. Там ему представилось новое затруднение, о котором он прежде не подумал, а именно: как спуститься вниз? Хотя крыша была невысока, но все–таки расстояние ее от земли было довольно велико, для того чтобы сломить шею. По счастию, он нашел с одной стороны лестницу, приставленную к самой крыще, и благодаря этой лестнице благополучно достиг до земли и пустился бежать со всех ног. Но отбежав на довольно далекое расстояние, он остановился, издали погрозил кулаком дому русского плотника и проворчал:

— Постой, приятель! Я тебе отплачу!

Гаарден находился несколько дней в величайшей опасности. Он никого не узнавал и беспрестанно бредил о Михайлове и о своем непослушном сыне, о заложении и о спуске корабля. Дни и ночи проводил бедный Вильгельм у больного своего отца и ухаживал за ним с примерною попечительностию, но невыразимая грусть овладевала им, когда Гаарден в бреду называл его непослушным, блудным сыном.

Наконец крепкая натура старого плотника победила болезнь. Гаарден сделался гораздо спокойнее, впал в глубокий благодетельный сон и проснулся в полном разуме, хотя был еще чрезвычайно слаб.

Когда Михайлов вошел к нему, он приветствовал его едва заметной улыбкой и протянул к нему здоровую руку.