Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс

Голоса флейт одиночных и двойных, звон лир и многострунных кифар, которым подпевали тростниковые дудки, подмешивали к мелодии шум. Внушительная процессия, только что заполнявшая весь двор, потянулась наружу — на Коринфскую дорогу.

Был здесь и демарх [20] Демарх — главное должностное лицо античного города. Элевсина, величественный и достойный, голову которого отягощал внушительного веса миртовый венок. За ним парами шествовали облачённые в снежно-белые одеяния длиннобородые жрецы Деметры, по пятам которых следовал шумный оркестр, в свой черёд сменившийся группой молодёжи, юношей и девиц, изящных и ясноглазых, в такт музыке взмахивавших длинными гирляндами из плюща, лавра и мирта. Повсюду качались пальмовые ветви. Процессия шествовала вниз по дороге, но, как только она оставила двор, общему шуму и грохоту ответил удар медных тарелок и кимвалов, раздавшийся за оливковой рощей. Низкие и звучные мужские голоса завели победный напев. Оставшаяся у ворот Гермиона придвинулась к матери. Незыблемый афинский обычай не позволял отступлений. Ни одна благородная женщина не смела показаться вне дома, даже когда торжественно встречали её собственного мужа; им разрешалось участвовать лишь в священных процессиях.

— Едет! — воскликнула Гермиона, обращаясь к матери, и восклицание это повторили многочисленные голоса.

Из-за поворота дороги, уводившей в оливковую рощу, показалась колесница, в которой горделиво распрямившийся Кимон красовался возле своего друга. Перед повозкой шествовали Фемистокл, Демарат и Симонид, а за нею толпой валили все афиняне, присутствовавшие на Истмийских играх. Шеи четырёх коней были украшены венками, цветы покрывали поводья, упряжь, саму колесницу и даже её колеса. За плечами победителя, похожего на одного из богов, развевался алый плащ. На лбу Главкона выделялся ещё не заживший рубец — метка, оставленная Ликоном. Но кто был способен помнить о нём, если над шрамом располагался венок из дикой петрушки! Две процессии сошлись, и поднявшиеся приветственные крики вполне могли пошатнуть красные скалы, на которых стоит Элевсин. Счастливый победитель улыбался, только глаза его всё искали ту, которой здесь не было.

— Йо! Главкон!

Сломав последовательность процессии, элевсинская молодёжь бросилась к колеснице. Она в мгновение ока выпрягла лошадей, и далее колесницу повлекли уже пятьдесят рук. Флейтисты надували щёки, стараясь заглушить своих партнёров. Следом за юношами приблизились девушки, опутавшие колесницу гирляндами цветов. И когда процессия вновь двинулась с места, они принялись танцевать вокруг неё с изяществом и непередаваемой лёгкостью.

Местный поэт — отнюдь не Симонид или Пиндар, а смиренный деревенский сказитель — ради великого праздника разродился виршами.

Девушки и юноши хором запели:

Повинуясь поэтическому приглашению, собравшиеся принялись осыпать истмийского победителя венками и гирляндами, так что венок из петрушки совсем пропал из вида. Праздничное шествие остановилось возле ворот Гермиппа. Долго требовавший молчания демарх наконец добился его. Сей добрый человек давно уже обдумывал свою поздравительную речь. Взгляд Главкона по-прежнему искал жену среди толпы, но демарх уже приступил к цветистым фразам. И тут случилось нечто неожиданное. Едва демарх успел перечислить благородную родню героя и позволил себе короткую паузу, позади толпы послышался женский голос, все расступились, и Главкон Алкмеонид спрыгнул с колесницы и понёсся так, как не бегал в Коринфе. И вуаль и венок из фиалок свалились с головы Гермионы, устремившейся навстречу мужу. Лепестки, осыпавшиеся с гирлянд на теле Главкона, окутали их обоих облачком. Достопочтенному демарху пришлось урезать своё красноречие до минимума:

— Прекрасная — прекрасному! Так рассудили боги. Она — самый почётный венок его.

Ибо весь Элевсин любил Гермиону и был готов простить ей даже подобное нарушение обычаев.

Гермипп устроил пир на весь мир: простые гости устроились за длинными столами во дворе, почётные — в более уединённом помещении.

«Ничего лишнего» — утончённый элевсинец во всём следовал этой истине эллинской максимы. Пир был действительно восхитительным, но без обжорства. Повар, уроженец Сиракуз, приготовил очень большого палтуса. Вино — старое и редкое хиосское — было, как положено, изрядно разбавлено водой. Никакого объедания мясом на беотийский манер не предусматривалось, однако огромный конаикский угорь, каких Посейдон отправлял на Олимп, способен был восхитить любого гурмана.

Тесная компания была тщательно подобрана, а посему допускалось присутствие женщин. Гермиона сидела в широком кресле возле Лизистры, своей матери, младшие братья её расположились по обе стороны на табуретах. Напротив них за узким столом на одном пиршественном ложе разместились Главкон с Демаратом. Глаза мужа и жены не отвлекались друг от друга, языки их спешили, и оба они так и не заметили, что взгляд Демарата был просто прикован к лицу Гермионы.

Симонид, пировавший возле Фемистокла, — несмотря на весьма непродолжительное знакомство, поэт успел крепко подружиться с государственным деятелем — буквально источал шутки и забавные истории. Прославленный сосед его не уступал поэту ни в остроумии, ни в мудрости. Когда рыба сменилась вином, Симонид приступил к повествованию о том, как во время последнего пребывания в Фессалии ему лично явились Диоскуры, избавившие его своим визитом от гибели во вдруг разрушившемся доме.

— И ты готов поклясться в том, что это не выдумка, Симонид? — вопросил Фемистокл, воздев глаза к небу.

— Сомневаться неблагочестиво. И в качестве наказания за неверие немедленно встань и пропой хвалу славной победе Главкона.