Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс

Лодка качалась на волнах.

— Солнце уже близится к закату, — наконец заметил Демарат, — посему направимся к гавани.

На обратном пути Гермиона встретила их в Пирее, и в сгущающихся сумерках вся компания отправилась к городу, а там каждая группа повернула своим путём. Фемистокл вернулся домой, куда, по его словам, должен был прийти Сикинн. Кимон и Демарат завернули в ближайшую таверну за вечерней чашей вина. Главкон с Гермионой поторопились к своему дому, расположенному в пригороде Колон возле журчащего Кефиса, где в старых чёрных оливах возле ручья звёздной ночью успокоительно пели кузнечики, где сверкали огромные светляки, где пел соловей Филомела, где высокие платаны негромко перешёптывались с соснами. Потом Гермиона уснула и забыла о нашествии персов… Ей снилось, что Главкон был Эротом, а она Психеей и Зевс подарил ей крылья бабочки и увенчал короной из звёзд.

Демарат вернулся домой много позже. После ударившего в голову прамнийского вина вместе с Кимоном и прочими они отправились развлекаться в Керамик — к женщинам, не пользовавшимся репутацией добродетельных. Впрочем, вылазка оказалась неудачной, и Демарат расстался с друзьями. Переполненная всякими мыслями голова его словно бы погрузилась в туман. Ещё бы, в этот день Фемистокл поделился с ним бесценным секретом, о котором ведомо лишь им двоим и Главкону… А Главкон, как полагали в городе, уже посещал купца-вавилонянина и его ковёрную лавку. В эту тему вплеталось сознание того, что даже Елена Троянская не была столь прекрасна, как Гермиона из Элевсина. Впрочем, когда Демарат заявился в конце концов к себе домой, мысли его прояснились буквально в одно мгновение после того, как он прочёл два письма. Первое было коротким: «Фемистокл Демарату. Сегодня вечером я кое-что выяснил. Сикинн, обследовавший Афины, не сомневается в том, что в городе укрывается персидский лазутчик. Схвати его. Хайре».

Второе письмо оказалось ещё короче. Оно прибыло из Коринфа. «Сокий-купец Демарату. Тирренские пираты захватили корабль. Пропали и экипаж и груз. Хайре».

В ту ночь оратору так и не довелось смежить глаза.

Демарата ожидала гибель. Что толку ждать от Сокия описания захвата корабля во всех подробностях? Не сумев разыскать весьма крупную сумму за три дня до праздника Панафиней, он пропадёт. Все узнают о том, что он напустил лапу в корабельные деньги. Его отдадут на пытку. Фемистокл выступит против него. Суд не станет ожидать доказательств. Его заставят выпить ядовитый отвар цикуты, болиголова, а тело кинут на потраву воронам в Баратрум, открытую яму, место погребения афинских преступников.

Был ещё один выход: пойти к Главкону, признаться во всём и попросить взаймы денег. Их у Главкона хватало. Ему могли помочь и Конон и Гермипп. Однако Демарат достаточно знал Главкона, чтобы понять: деньги атлет отыщет, однако внезапное открытие приведёт его в ужас. Главкон спасёт от смерти старого приятеля, но этим вся их дружба закончится. Он сочтёт своим долгом рассказать кое-что Фемистоклу, и этого хватит, чтобы политическая карьера Демарата погибла навеки. Поэтому о Главконе пришлось забыть, и оратор занялся поисками других сильнодействующих средств.

Демарат занимал роскошное помещение на улице Треножников, расположенной к востоку от Акрополя и служившей местом прогулок богатых афинян. Оратора считали законченным холостяком. И посему никто не корил Демарата за то, что две-три темноглазые флейтистки из Фалерона помогли ему расстаться с достаточным количеством мин, ибо делалось всё благородно и без скандала. Ещё Демарата знали как собирателя красивого оружия и доспехов. Потолок его гостиной был украшен шлемами, увенчанными перьями, на стенах поблескивали медные поножи, тонкой работы щиты, кривые инкрустированные мечи из Халкиды и луки с золотыми наконечниками. Ноги оратора ступали по драгоценным коврам. Словом, в художественном вкусе ему никак нельзя было отказать. Даже теперь, сидя в глубоком и мягком кресле, Демарат то и дело обращался взглядом к изваянию Нике. Отлитая из драгоценной коринфской бронзы статуэтка богини стоила крупных денег, и счёт за неё оставался, увы, неоплаченным в шкатулке оратора.

Однако мысли нашего героя были заняты не бронзовых дел мастером, тщетно дожидавшимся оплаты. В тот вечер он услал Биаса, лукавого фракийца, вон из комнаты, собственными руками заложил дверь на засов, а потом украдкой отогнул алый гобелен, за которым в стене обнаружилась небольшая дверца. Поворот ключа заставил её открыться, и Демарат извлёк из потайного шкафа окованную медью небольшую шкатулку, которую осторожно поставил на стол и отпер весьма замысловатым ключом.

Содержимое шкатулки могло бы показаться загадочным для непросвещённого взгляда. В ней хранились не деньги, не самоцветы, не свитки исписанного папируса, а предметы, которые оратор принялся изучать внимательным взглядом, — некоторое количество твёрдых черепков, на которых проступали оставленные печатями оттиски. Демарат прикасался к ним, ощущая острый страх и ещё более острое удовлетворение.

— Такой коллекции не найдётся во всей Элладе… Что там, во всей Ойкумене, — бурчал он себе под нос. — Вот печать Гигия из Фессалии, вот фиванского беотарха, а вот и царя аргосского. Я сумел получить оттиск печати Леонида, когда был в Коринфе. А это печать Фемистокла, и как просто она мне досталась! А эта — безусловно, не столь дорогая — принадлежит моему возлюбленному другу Главкону. А вот и ещё двадцать. Теперь перейдём к свиткам. — И он принялся любовно, по одному разворачивать их. — Драгоценные образчики. Ах, клянусь Зевсом, должно быть, я действительно милосердный и благочестивый человек, иначе бы я давно воспользовался дарованной мне ужасной силой, а не заплывал в те опасные проливы, которые теперь ждут меня.

О том, что именно представляет собой эта «сила», которую ощущал в себе Демарат, он не стал упоминать вслух даже шёпотом. Вдруг настроение его переменилось. Торопливо захлопнув шкатулку, он запер её.

— Проклятый ящик! Как было бы здорово, если бы Форкий, владыка глубин, принял бы его в свои руки. Тогда я был бы избавлен хотя бы от скверных мыслей.

Вернув шкатулку на место, он достал из шкафа вторую, похожую, отпер её и извлёк какие-то записки. Выбрав две из них, он разложил перед собой папирус, поставил чернил а и принялся переписывать с лихорадочной быстротой. Вдруг рука Демарата остановилась, и он едва не побросал всё написанное в шкатулку. Потом глянул на заметки, приготовленные для обвинения вора-подрядчика, и скривился. На этом колебания закончились. Дописав последний листок, он вернул шкатулку на место, запер шкаф и прикрыл его гобеленом. Спрятав начертанное на груди, Демарат призвал Биаса: