Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 1

— Раффин? Клянусь тебе, Хотон, вас обманули самым подлым образом.

— Я и сам не раз так думал, — сказал Хотон, — хоть мне и показывали вашу собственную печать; и вот Тимса расстреляли, а меня разжаловали в солдаты.

— Ради бога, не говори, ты так совсем ослабеешь, — сказал Уэверли, — я постараюсь найти тебе фельдшера.

В это время он увидел Мак-Ивора. Предводитель возвращался из штаб-квартиры, куда его вызывали на военный совет, и шел в его сторону. Он поспешил к нему навстречу.

— Славные новости! — воскликнул Гленнакуойх.— Часа через два мы уже будем драться. Сам принц стал во главе авангарда, выхватил меч и воскликнул: «Друзья мои, я бросил ножны!» Пойдем, Уэверли, мы сейчас выступаем.

— Погоди, погоди; тут лежит при смерти один несчастный пленный. Где мне найти фельдшера?

— Фельдшера? Где? Ты же прекрасно знаешь, что у нас их нет, кроме двух или трех французских молодцов, и то я думаю, что они скорее gargons apothi-caires. [170] Помощники аптекарей (франц.).

— Но он истечет кровью.

— Несчастный! — воскликнул Фёргюс, поддавшись на мгновение чувству сострадания, но тут же добавил: — Впрочем, до вечера таких будут тысячи. Так идем.

— Не могу, это сын фермера моего дяди.

— О, если он из твоих людей, о нем надо позаботиться. Я пришлю тебе Каллюма, но, черт возьми! Ceade millia molligheart! [171] Сто тысяч проклятий (гэльск.). — продолжал нетерпеливый предводитель. — Как это такой старый служака, как Брэдуордин, мог послать нам полуживых пленных, от которых одна обуза!

Каллюм явился с обычной быстротой. Своей заботой о раненом Уэверли скорее выиграл, нежели проиграл в мнении горцев. Они бы не оценили человеколюбивого чувства, которое почти при всех обстоятельствах не дало бы Уэверли пройти мимо любого существа, попавшего в беду, но, узнав, что страдалец был одним из его людей, они единодушно решили, что Уэверли ведет себя как добрый и внимательный вождь, заслуживающий любви своих вассалов. Примерно через четверть часа бедный Хэмфри испустил дух, умоляя своего молодого господина, когда он вернется в Уэверли-Онор, позаботиться о старом Джобе Хотоне и его хозяйке и заклиная его не воевать против родной Англии вместе с этими дьяволами в юбках.

Когда он скончался, Уэверли, первый раз в жизни видевший предсмертную атонию и наблюдавший последние минуты своего сержанта с искренней болью и немалыми угрызениями совести, приказал Каллюму отнести тело в лачугу. Молодой гайлэндец выполнил приказание, не преминув предварительно осмотреть карманы покойного, которые, впрочем, как он заметил, уже порядком пообчистили. Он забрал себе, однако, его плащ и, действуя с предусмотрительной осторожностью спаниеля, прячущего кость, укрыл его в кустах дрока, тщательно заметил место и сказал:

— Если придется снова побывать в этих местах, заберу его для матери. Из него выйдет отличная накидка для моей старой Элспет.

Ценою больших усилий удалось им догнать своих, ушедших далеко вперед вместе с колонной, которая стремилась поскорее занять возвышенность над деревней Транент, так как считалось, что войска противника должны будут пройти между ней и морем.

Грустная встреча со своим бывшим сержантом навела Уэверли на целый ряд бесплодных и мучительных размышлений. Из рассказа Хотона выходило, что меры, принятые подполковником Гардинером, были вполне оправданы и даже совершенно необходимы, поскольку именем Эдуарда пользовались для возбуждения солдат его отряда к мятежу. Только сейчас припомнил он обстоятельства, связанные с печатью: он потерял ее в пещере разбойника Бин Лина. Очевидно, этот хитрый злодей забрал ее себе и использовал как средство для махинаций в полку; и теперь уже Эдуард не сомневался, что пакет, уложенный в укладку его дочерью, прольет дополнительный свет на его деятельность. Тем временем несколько раз повторенное Хотоном восклицание: «Эх, сквайр, почему вы нас бросили?» звучало у него в ушах как погребальный звон.

«Да, — говорил он себе, — я поступил с вами легкомысленно и жестоко. Я увел вас с родительских полей, лишил защиты великодушного и доброго господина и, когда я подчинил вас всем строгостям военной дисциплины, не захотел нести свою долю этого бремени, уклонился от возложенных на меня обязанностей и бросил на произвол коварных злодеев как свое доброе имя, так и тех, кого я должен был защищать! О нерешительность и беспечность! Если вы сами по себе и не пороки, то сколько чудовищных мук и бедствий вы несете с собой!»

Хотя гайлэндцы двигались очень быстро, солнце уже садилось, когда они поднялись на возвышенность, с которой была далеко видна широкая открытая равнина, простиравшаяся к северу до моря. На ней были расположены на большом расстоянии друг от друга небольшие деревни Ситон и Кокензи и большое село Престон. Через эту равнину тянулась нижняя береговая дорога на Эдинбург, которая выходила на нее возле усадьбы Ситон-хаус и снова углублялась в горные ущелья недалеко от городка, или села, Престона. Этот путь к столице и избрал английский генерал, считая его самым удобным для кавалерии и полагая, по всей вероятности, что столкнется на нем с горцами, движущимися в противоположном направлении из Эдинбурга. В этом он просчитался, ибо принц, руководствуясь собственным здравым смыслом и советами тех, к кому он прислушивался, оставил дорогу свободной и предпочел занять сильную позицию, господствующую непосредственно над ней.

Не успели гайлэндцы ее достичь, как их сразу же построили в боевой порядок вдоль гребня холма. Почти в то же время авангард англичан показался из-за деревьев и изгородей Ситона, намереваясь занять открытую равнину между высотами и морем, причем расстояние, отделявшее одну армию от другой, составляло не больше полумили. Уэверли мог отчетливо разглядеть, как эскадроны драгун, выслав вперед дозоры, выходят один за другим из лощины и строятся на равнине фронтом к войскам принца. За кавалерией последовала вереница полевых орудий, которые, поравнявшись с флангом драгун, также выстроились фронтом и направили свои дула на горы. За артиллерией растянутой колонной шли три или четыре пехотных полка. Их примкнутые штыки были словно ряды стальных изгородей и блеснули яркой молнией, когда по данному сигналу полки круто развернулись и встали прямо против гайлэндцев. Вторая артиллерийская батарея и еще один конный полк замыкали шествие и стали на левом фланге пехоты, так что вся армия была теперь обращена лицом к югу.

В то время как англичане проделывали все эти эволюции, горцы тоже не теряли времени и деятельно готовились к бою. Как только отдельные кланы выходили на гребень, обращенный к противнику, они немедленно строились фронтом, так что оба войска пришли в полный боевой порядок в одно и то же время. Когда все было окончено, шотландцы огласили воздух устрашающим воплем, который много раз отразился от высившихся позади холмов. Регулярные войска, не уступавшие им по духу, бросили им вызов столь же громогласно и выстрелили два раза по аванпосту гайлэндцев. Последние горели желанием немедленно кинуться в атаку, причем Эван Дху убеждал Фёргюса следующей аргументацией: