Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 4

Эти намеки попадали в самую точку, усиливая страхи и подозрения Мортона, и он был недалек от того, чтобы ощутить в себе муки ревности, которую испытывал всякий любивший по-настоящему, но которой особенно подвержены те, кто страдает из-за отсутствия дружеского участия или из-за досадных помех судьбы. Сама Эдит бессознательно, по благородству своей искренней и прямой натуры, вводила в заблуждение своего друга. Как-то в разговоре они коснулись насилий, учиненных недавно солдатами, которыми, как утверждали (впрочем, несправедливо), командовал лорд Эвендел. Эдит, одинаково верная как в любви, так и в дружбе, была задета словами сурового осуждения, высказанного по этому поводу Мортоном, который, возможно, был особенно резок под влиянием недоброго чувства к своему предполагаемому сопернику. Она вступилась за лорда Эвендела, и притом с таким пылом, что Мортон воспринял это как оскорбление, потрясшее его до глубины души, что немало потешило Дженни Деннисон, всегдашнюю спутницу их прогулок. Почувствовав, что допустила ошибку, Эдит постаралась ее исправить, но впечатление, которое произвел этот случай на Мортона, было не из тех, что легко изглаживаются, и оно немало способствовало укреплению в нем решимости отправиться за границу, чему, впрочем, помешали причины, о которых мы недавно упоминали.

Последнее их свидание, когда Эдит пришла к нему в башню, ее глубокое и взволнованное участие в его судьбе — все это должно было бы рассеять его подозрения; однако, изобретая для себя все новые пытки, он решил, что и это — лишь проявление ее дружбы или, самое большее, мимолетного чувства, которое, конечно, не устоит перед обстоятельствами, внушениями друзей, властью леди Маргарет и постоянством лорда Эвендела.

«Но что виною, — вопрошал он себя, — что виною тому, что я не могу предстать перед всеми и открыто, как подобает мужчине, добиваться своего, пока меня не обведут вокруг пальца? Да что же иное, как не вездесущая и проклятая тирания, которая властвует над нашими телами, душами, имуществом и любовью! И одному из этих наемных головорезов деспотического правительства я должен уступить мои притязания на Эдит Белленден? Нет, этому не бывать, клянусь небом! Я был безучастен к общественным бедствиям, и вот теперь, как заслуженное мною возмездие, они коснулись меня самого, и не только они, но и сопутствующие им оскорбления, и притом в такой области, где их меньше всего можно стерпеть!»

Этот стремительный поток бурливших в нем мыслей и длинная вереница воспоминаний обо всех обидах и оскорблениях, перенесенных им в борьбе за себя и за дело родины, были прерваны появлением у него в башне сержанта Босуэла, сопровождаемого двумя драгунами, у одного из которых были с собой ручные оковы.

— Вам придется пройтись со мной, молодой человек,— сказал сержант, обращаясь к Мортону, — но сначала мы вас немножко принарядим.

— Принарядите? — спросил Мортон. — Как это следует понимать?

— Да никак: просто нам придется надеть на вас эти браслетики; они, правда, тяжеловаты, но ничего не поделаешь. Я не дерзнул бы — нет, я дерзнул бы, черт побери, на все, что угодно, — но даже за трехчасовой грабеж в только что захваченном городе я не повел бы к полковнику вига без оков на руках. Э, молодой человек, стоит ли огорчаться из-за таких пустяков!

Он направился к Мортону, чтобы надеть на него наручники, но тот, схватив дубовый стул, на котором перед этим сидел, заявил, что проломит голову первому, кто посмеет к нему приблизиться.

— Да я мог бы, мой мальчик, укротить вас в один миг, — сказал Босуэл, — но, право, было бы предпочтительнее, чтобы вы сами, без шума, убрали паруса и отдали якорь.

В этом случае он говорил сущую правду; ему хотелось поладить с Мортоном миром не потому, что арестованный внушал ему страх и не из нежелания применить насилие, а потому, что он опасался шумной борьбы, из-за которой могло стать известно, что, вопреки строжайшим приказам, он оставил узника на ночь без кандалов.

— Для вас же лучше вести себя возможно благоразумнее,— продолжал он примирительным, по его мнению, тоном, — и не портить себе игры. В замке усиленно поговаривают, что внучка леди Маргарет вот-вот пойдет под венец с нашим молодым капитаном, лордом Эвенделом. Я только что видел их в зале, они были вместе, и я слышал, как она просила его вступиться за вас. Она чертовски красива и была до до того с ним нежна, что, клянусь моею душой... Но что за дьявольщина, что с вами? Вы стали белый как полотно. Хотите глоточек бренди?

— Мисс Белленден просила обо мне лорда Эвендела? — едва слышно произнес Мортон.

— Ну, конечно же; нет друзей, равных женщинам,— уж они добьются всего и при дворе и в армии. А! Вы, кажется, чуточку поумнели. И, сдается, пришли в себя.

Говоря это, он принялся надевать на арестованного наручники, и Мортон, потрясенный сообщением Босуэла, не оказал ему никакого сопротивления.

— Его молят пощадить мою жизнь, и молит об этом она. Какой ужас!.. Надевайте скорее оковы... Мои руки не станут больше противиться, они не откажутся влачить на себе такое же бремя, как навалившееся на мою душу. Эдит молит о моей жизни — и молит лорда Эвендела!

— Вот именно, и он сможет добиться помилования, — заметил Босуэл, — ведь никто в полку не имеет такого влияния на полковника, как Эвендел.

На этом Босуэл закончил свои увещания, и Мортона повели в зал. Проходя позади кресла Эдит, несчастный узник услышал обрывки ее разговора с лордом Эвенделом; и того, что до него донеслось, было, как ему представлялось, совершенно достаточно, чтобы подтвердить сказанное сержантом. В это мгновение в его характере произошел внезапный и крутой перелом. Глубочайшее отчаяние, в которое его повергли разбитые надежды на любовь и на счастье, опасность, угрожавшая его жизни, непостоянство Эдит, ее заступничество, звучавшее теперь горькой насмешкой, убили в нем, как он думал, всякое чувство к той, что заполняла всю его жизнь, и вместе с тем разбудили другие, заглушавшиеся до этого более нежными, но и более эгоистическими страстями. Полный безграничной отваги, он решил отстаивать права своей родины, попираемые в его лице. Его характер в эти мгновения изменился так же неузнаваемо, как меняется облик какой-нибудь загородной усадьбы, которая, попав в руки вторгшегося в нее воинского отряда, из обиталища домашнего покоя и счастья тотчас же превращается в грозное укрепление.

Мы уже упоминали о том, что он бросил на Эдит взгляд, полный упрека и одновременно печали и как бы говоривший ей: «Прощай навсегда». Вслед за этим он направился решительным шагом к столу, за которым сидел Клеверхауз.

— По какому праву, — сказал он твердо, не дожидаясь вопросов полковника, — по какому праву ваши солдаты, сударь, оторвали меня от моих домашних и надели оковы на руки свободного человека?