Василий Балябин - Забайкальцы (роман в трех книгах)

— Оно конешно, так, ваше благородие, да верно ли это?

— Честное слово офицера, на есаула Тюменцева можешь положиться. Сообщишь ценные сведения — освобожу и к награде представлю. А пожелаешь остаться у меня, пожалуйста, предоставлю тебе возможность искупить свою вину. Это твое счастье, Ушаков, что ты ко мне попал. Красным все равно скоро конец, а тут ты уцелеешь, домой придешь к родным, к невесте. Согласен?

— Подумать надо.

— Думай, через час зайду за ответом.

Когда офицер пришел вторично, Егор был готов к ответам. Он рассказал есаулу, что во вчерашнем налете действовал высланный красными в разведку эскадрон под командой Темникова. Этот эскадрон входит в состав кавалерийского полка красных, которым командует бывший есаул Метелица.

— Метелица! — удивленно воскликнул есаул. — Ну это ты врешь, его еще в прошлом году убили.

«Э-э, черт, засыпался», — теряясь, ругнул себя Егор, вслух же уверенно заявил:

— Нет, ваше благородие, его только ранили, за зиму он вылечился и опять полком заворачивает.

— Хм, — офицер недоверчиво покачал головой, — где же этот полк?

— В тайге, в сторону от Урульги, — не моргнув глазом, врал Егор. — Там их большой отряд из двух полков.

— Кто командир отряда, комиссар?

— Командиром Владимир Бородавкин, комиссаром Губельман.

— Жид. Куда они направляются?

— Тайгой пробираются по направлению к Чите. Я, конешно, ихних планов не знаю, но разговор слышал, что Читу они хотят обойти мимо и на Витим податься.

— Не врешь? — Офицер подался всем телом вперед, поймал глазами взгляд Егора.

— Чего же мне врать-то, ваше благородие, — без тени смущения ответил Егор, выдержав пристальный взгляд есаула, — жить-то мне хочется. Что же, я враг себе?

Офицер поднялся.

— Ну хорошо, проверим. Если правду сказал, сдержу слово, но если наврал, — офицер нахмурил брови, погрозил пальцем, — на себя пеняй. Я тебя не буду расстреливать, нет, прикажу сначала всыпать тебе сотенку шомполов, а потом повешу! Понял?

— Так точно, понял.

«А все-таки поверил! — злорадствовал Егор после ухода офицера. — А там, пока проверят, пройдет не один день, за это время, может быть, подправлюсь да и придумаю что-нибудь».

В тот же день карательный отряд Тюменцева и сотня барановцев выступили из села по направлению к станции Антоновка. Следом за отрядом двинулся обоз, на одну из телег которого каратели поместили Егора под охраной двух конвоиров.

Сердобольная хозяйка и тут помогла Егору: и соломы в телегу положила, и хлеба принесла ковригу, и завернутые в тряпку десяток вареных яиц.

Ефим Козулин, сорокалетний русобородый крепыш, проснулся, когда на улице напротив его дома пронзительно взвыл пастуший рожок. Громко зевнув, Ефим потянулся. В горнице, где он спал, кроме него, никого не было, солнечные зайчики играли на полу, пахло мятой и сушеным укропом. Из-за плотно прикрытых филенчатых дверей доносился негромкий говор, звон посуды, покашливание старика отца.

Вставать Ефиму не хотелось, но и сон уже прошел, так и лежал он с открытыми глазами, уставившись в потолок, перебирая в памяти происшествия минувших дней. Вспомнился вчерашний день, проведенный в лесу, недалеко от станицы Онон-Борзинской. Здесь обе сотни курунзулаевцев и ононборзинцев остановились, чтобы накормить лошадей и еще, в последний раз, обсудить свой уход из отряда красных партизан.

В лесистой, окруженной горами падушке развели костры, вокруг выставили дозорных, расседланных, спутанных коней пустили пастись. Весело трескуче полыхали костры, в котлах кипело, варилось козье мясо, а невдалеке, на открытой поляне, где на пнях и валежниках расселись казаки обеих сотен, такие же жаркие кипели споры.

Казаки раскололись надвое: одни соглашались с Машуковым, предлагали повернуть обратно в отряд партизан, другие им возражали, стояли на своем.

— По дома-ам!

— Чего забоялись, ведь не звери же, поди?

— Свои, русские люди.

— Неужто врать будет Шемелин-то?

— Э-э, нашли кому верить!

— Забыли, как стариков наших тиранили осенесь?

— И Микиту Зарубина ни за што ухлопали.

— Так он же в разведку ходил.

— А што в Даурии творится, слыхали?.

— Да в одной ли Даурии?

— Чего ты про Даурию толкуешь! Мы же с повинной идем, оружие сдаем.

— Верна-а, повинную голову меч не сечет.

— А свобода, революция, за какую ты высказывался, где эти слова твои красивые?

— Изменники… вашу мать! Революции изменяете, где у вас совесть-то!

— А хлеб революции нужен? Нужен. А кто его сеять будет? А-а-а, то-то и оно.

— Защищать ее — наше дело с оружием в руках! А хлеб и без нас посеют.

— Рысковое дело, ох рысковое.

Поутихли споры, когда проголодавшиеся станичники разошлись на обед, разбившись на артели, принялись за козлятину. А после обеда вновь собрались на поляне, снова загомонили, заспорили, и дело закончилось тем, что к вечеру окончательно разделились надвое: большая половина осталась с Машуковым, соглашаясь вернуться обратно к партизанам, меньшая — девяносто два человека — решила идти в станицу, сдаваться на милость врага. В числе последних был и Ефим Козулин, и еще более сорока курунзулаевцев, и даже сам командир их, Иван Ваулин.

В Курунзулай прибыли поздней ночью. К великому удивлению возвращенцев, в село их впустили беспрепятственно, — то ли проспала застава белых, то ли ее не было совсем. И вот Ефим Козулин у себя дома. Хорошо в домашней обстановке, уютно, а на душе у него тревожно, с ума нейдут укоризненные слова Владимира Машукова, Ефим старается забыть их, думать о другом — о хозяйстве, о севе, но мысли упорно возвращаются все к тому же. Так и слышится ему напутственный голос Машукова: «Головами своими поплатитесь».

«Э-э, да что это я, в самом-то деле». Серчая на самого себя, Ефим поднялся с постели, принялся переодеваться. Жена уже приготовила ему, положила на табуретку рядом с кроватью чистую смену, даже праздничные диагоналевые, с лампасами, шаровары положила.

Сбросив грязное, провонявшее потом белье, с удовольствием облачился он в свежевыстиранное, прокатанное вальком белье из синей китайской дрели. Сколько помнит Ефим, материал на белье в их семье всегда покупали темный, немаркий. Одевшись, вышел, он в переднюю комнату, поздоровался с отцом. Седоволосый, с окладистой бородой, отец его, Прокопий, сидел за столом с двумя внуками — мальчиком лет пяти и девочкой года на два постарше, пил чай из полуведерного самовара. Жена Ефима, дородная, черноволосая женщина в ситцевом сарафане, только что процедила утрешнее молоко, молча месила тесто в квашне.

— Насовсем прибыл? — спросил старик, ответив на приветствие сына.

— Да, навроде этого.

Ефим потрепал дочь по розовой, полной щечке, погладил ее по голове, а сына, присев рядом, посадил к себе на колени.