Эдуард Борнхёэ - Последняя реликвия

Как-то Иво Шенкенберг шел по лагерю, и к нему обратился один ополченец:

— Я с просьбой к тебе, Иво.

— А, это ты Сийм!.. — признал Шенкенберг. — Я думал, ты разбойничаешь где-то, а ты здесь.

— Я давно не разбойничаю. Я под твоим началом служу.

Шенкенберг злобно усмехнулся:

— Ты, вонючка, хоть бы помылся, что ли! За версту от тебя несет… Но что ты хотел? Я слушаю.

— Стало известно мне, что ты держишь в плену одного человека…

— Держу. А тебе-то до него что за дело? — насторожился Шенкенберг.

— Отдай мне его, — глаза Сийма по-волчьи сверкнули.

— Тебе? Для чего?

— Я хочу выдавить ему глаза. Я хочу за ноги подвесить его. Я хочу…

— Вот так дела! — засмеялся Иво. — «Я хочу, я хочу…». Тебе-то он где дорогу перешел?

— Он меня чуть не убил недавно. Хорошо, что пистолет его осечку дал. Очень хочется мне теперь отомстить. У тебя, я вижу, рука не поднимается. А у меня поднимется…

— Чуть не убил, говоришь, — все недобро посмеивался Иво. — Кабы я был на его месте, то и убил бы, не пожалел.

— Как это? — опешил Сийм.

— А так!.. Ведь ты, Сийм, — мелкая пакость на пути всякого достойного человека. И не знаю, что ты делаешь в моем войске.

— Не говори так, Иво, — обиделся Сийм. — Я тебе честно служу.

— Нет у тебя чести. Ты мне просто служишь — прибился в трудные времена, как собака прибивается к сильному.

— Отдай мне его, — проглотил обиду Сийм. — И не придется гробовщику снимать последнюю мерку, так как тела моего врага даже не найдут.

— Нет, Сийм, не отдам я тебе его. Он воин, а ты разбойник. Не много ли чести тебе будет — решать судьбу воина?

И Шенкенберг, не желая продолжать разговор, пошел прямо на Сийма. Кабы тот не посторонился, то и опрокинул бы его…

Целыми днями Шенкенберг думал об Агнес.

Часто, когда больная засыпала, Иво навещал ее. Подолгу смотрел он на лицо этой прекрасной девушки, перешептывался со старухой о том, о другом и удалялся на цыпочках, как только больная начинала проявлять признаки беспокойства. Когда Агнес не спала, старуха заводила с ней разговоры и всегда умела ловко перевести речь на Иво, превознося до небес его заслуги перед таллинскими властями и всячески восхваляя его самого — какой он красавчик и как обожают его девицы, толпами ходят сюда, и какой он умный, ни один таллинский или рижский ратман его не перехитрит. Но если Агнес, проявлявшая естественное беспокойство о своем сердечном друге, спрашивала о Гаврииле, старуха не находила достаточно слов, чтобы заклеймить этого «предателя родины и подлого шпиона»…

Агнес вскоре заметила, что и похвалы, и порицания старуха высказывала как бы по заранее обдуманному плану. Поэтому у больной чувство благодарности к сиделке охладело удивительно быстро, Агнес стала суровой и недоверчивой. Она радовалась, слыша, что Гавриил жив и невредим, а все другие речи пропускала мимо ушей. Но было ей нелегко, приходилось призывать на помощь все свое терпение.

Спустя десять дней после того, как Агнес была ранена, старуха сообщила Иво, что больная достаточно поправилась и хочет встать. Иво велел старухе подождать во дворе и направился к больной один. Агнес сидела на постели. Она печально посмотрела на него.

— Что делает мой бедный спаситель? — был первый ее вопрос.

Иво чуть заметно нахмурился.

— Вы принимаете слишком большое участие в этом человеке, фрейлейн, — с укоризной покачал головой Шенкенберг; одновременно он жадно поглядел на бледное лицо девушки и ее несколько запавшие глаза, которые в полумраке шатра казались почти черными.

— Он спас меня от смерти и плена, — напомнила Агнес тихо. — Я видела, как русские ловили в поле убегающих, как избивали их. Усилиями господина Габриэля я избежала их участи. Как же я могу теперь оставаться безучастной к его судьбе?

— Ему было легко не дать вам попасться в руки к русским потому, что он сам привел их в Куйметса.

— Это ложь! — с жаром воскликнула Агнес.

Иво пожал плечами:

— Дело должен прояснить допрос на суде в Таллине.

— Невинного никакой суд не может осудить, — со всей убежденностью наивного человека сказала девушка.

— Кто знает? Кто знает?..

— Но я прошу вас… Подождите еще, Иво Шенкенберг! — умоляюще смотрела на него Агнес. — Не предавайте господина Габриэля суду, пока не явятся подлинные свидетели того трагического происшествия. Только мой отец может по-настоящему засвидетельствовать, виновен Габриэль или невиновен. Мой отец, человек искушенный, никогда не допустит того, чтобы учинили беззаконие над отважным воином, спасшим от смерти его единственную дочь.

— Свидетели из Куйметса, разумеется, нужны, и было бы весьма желательно, чтобы рыцарь фон Мённикхузен сам выступил свидетелем против предателя, — мягко согласился Иво. — Но тогда, уважаемая фрейлейн, нам, к сожалению, пришлось бы до конца суда держать вас в плену.

— Почему? — с испугом спросила Агнес.

— Ваши прекрасные глаза могли бы всякого свидетеля направить по ложному пути, фрейлейн фон Мённикхузен.

— Я не понимаю, о чем вы…

— О чем?.. Какой же мужчина мог бы сказать «да», если вы говорите «нет»? Неужели вы так мало сознаете свою силу, прекрасная чародейка? Я увидел вас впервые несколько дней назад и за это короткое время стал совсем другим человеком. Посмотрите на меня: разве я не изменился?.. До сих пор я считал своего «дорогого» названого брата злым, хитрым, лживым человеком, а теперь, глядя вам в глаза, я почти готов поверить, что он чуть не чище ангелов.

Льстивые речи Иво произвели неприятное впечатление на Агнес; у нее было такое чувство, будто ее слуха коснулось шипение ядовитой змеи. Холодная дрожь пробежала по телу девушки, а в сердце тайный голос прошептал: «Будь настороже!».

— Вы действительно считали своего названого брата… недостойным человеком? — робко спросила она.

— Я не только считал его таким, но я его знаю как недостойного человека. И давно знаю, — сделав печальное лицо, подтвердил Иво. — Удивительно, что вы, уважаемая фрейлейн, с таким воодушевлением защищаете его, в то время как он… но об этом не стоит и говорить.

— Говорите!

— Вы приходите в отчаяние и дрожите за жизнь этого негодяя, а он даже ни разу не осведомился о вас. Он ни о чем не тревожится, пирует с утра до ночи и болтает всякий вздор.

— Как он может пировать с утра до ночи, если он связан? — с сомнением произнесла Агнес.

— О, он так просил освободить его, так красноречиво взывал к братским чувствам, что я из жалости велел его развязать. В благодарность он теперь портит моих людей, спаивает их и, кажется, восстанавливает против меня, интригует.

— Габриэль просил и взывал? Спаивает и интригует? — повторила Агнес недоверчиво; насмешливая улыбка невольно скользнула по ее лицу.