Эдуард Борнхёэ - Последняя реликвия

— Очень, очень странно, что запрет Иво Шенкенберга для вас сильнее нашего приказания, — заметил едко Зандштеде. — Однако пусть будет по-вашему, мы не желаем ссоры. Иво сам ответит нам за это. Но до вечера мы тут ждать не можем. У нас еще есть важные дела.

— Так и делайте их пока, — обрадованно ухватился за его слова Христоф.

— Я предлагаю другое решение, которое может устроить всех: и мы своего достигнем, и вы не нарушите приказ, — он был опытный человек — бургомистр Зандштеде. — Если нельзя войти в шатер, пусть барышня выйдет сама; она ведь может уже стоять на ногах?

Тень пробежала по лицу Христофа.

— К сожалению, и это запрещено, — ответил он, вежливо кланяясь.

— Агнес!.. — громко позвал Мённикхузен, потеряв всякое терпение. — Ты слышишь меня, Агнес?..

Из шатра ему ответил звонкий крик и вслед за ним послышался как бы шум борьбы. Кровь застыла в жилах Мённикхузена. Но прежде чем он, охваченный новым порывом гнева, успел поднять руку с мечом, занавес шатра отлетел в сторону. Агнес, в разорванном платье, пробежав мимо угрюмого Христофа, с радостным криком упала на грудь отца.

Старый рыцарь был растроган до глубины души. Он судорожно вздохнул и прослезился. Он долго не находил иных слов, кроме восклицаний: «Мое дорогое дитя! Мое дорогое дитя!..» Обняв обеими руками голову дочери, он то целовал ей лицо и волосы, то немного отстранял ее от себя, смотрел на нее и не мог насмотреться, и опять целовал. «Мое дорогое дитя! Мое дорогое дитя!..»

Когда Мённикхузен несколько успокоился, юнкер Ханс решил, что настал его черед.

— А я все время говорил, что вырву тебя из пасти льва, моя дорогая Агнес!.. — воскликнул он с воодушевлением и протянул руки, ожидая, что вновь обретенная невеста бросится к нему в объятия.

Но Агнес отшатнулась от него и сказала с нескрываемым презрением:

— Вы? Вы меня вырвали из пасти льва?

— Да, я, — глазом не моргнув, подтвердил Рисбитер. — Ведь это мне захотелось поближе осмотреть шатер, и когда стражник выставил копье, я сразу же обрушился на подлеца… Все присутствующие благородные люди этому свидетели, Удивительное чутье или, вернее, голос сердца подсказали мне эту счастливую мысль. Не случайно меня повлекло к шатру Иво Шенкенберга…

Агнес резко повернулась спиной к счастливцу, обладавшему столь удивительным чутьем, и сказала отцу:

— Уйдем скорее отсюда, мне страшно оставаться здесь.

— Тебе страшно, даже если я тут? — поразился Мённикхузен. — Чего же ты натерпелась за это время, моя дорогая Агнес, что даже в моем присутствии боишься. От каких чудовищ зависела твоя жизнь!.. Но не бойся ничего, дитя, рыцарь Мённикхузен сумеет защитить свою дочь, — тут он наконец заметил, что рука у девушки на перевязи. — А почему у тебя рука перевязана? Ты действительно была ранена, бедная моя Агнес? Этот человек не солгал?

— Да, я была ранена несильно, но сейчас я уже совсем здорова. Ох, отец, мне так много пришлось вынести… но не этой боли, — Агнес кивнула на перевязь, и голос ее задрожал. — А другой… С тех пор, как я видела тебя в последний раз, столько всего произошло!.. Но здесь не место говорить об этом.

— Бедное дитя, бедное дитя! Я искал тебя в ту страшную ночь по всем углам, но ты как в воду канула. Только когда пропала последняя надежда найти тебя, я бежал с горящей мызы.

Тут и Рисбитер посчитал необходимым напомнить о себе.

— А я, пробиваясь к твоей комнате, дорогая невеста, уложил на месте дюжину русских, но комната оказалась пуста, — он, наверное, ждал похвалы.

Но ему даже не ответили.

— Можешь ли ты уже сидеть на лошади, Агнес? — спросил Мённикхузен, отводя дочь подальше от шатра.

— Конечно, могу, но я пешком охотно пошла бы за тобой, — радостно ответила Агнес, дыша полной грудью, вдыхая наконец сладкий воздух свободы. — Поверь мне, отец, я стала очень выносливой за это время, я прошла длинный путь.

— Фрейлейн фон Мённикхузен, баронессе, не подобает ходить пешком, — заметил старый рыцарь с заботливостью и любовью.

— А тем более невесте фон Рисбитера, — торопливо прибавил юнкер Ханс, который так и вился вокруг, тщась поймать взгляд Агнес.

Юнкер подвел невесте лошадь и с учтивым поклоном подставил руку, чтобы Агнес могла опереться и подняться в седло. Агнес минуту колебалась, но ее сердечная доброта взяла все же верх над неприязнью к Рисбитеру. Предупредительность юнкера ее тронула. Она подала ему руку, которую тот почтительно поднес к своим губам.

— Еще одну минуту!.. — произнесла Агнес и обратилась к Христофу Шенкенбергу, который безмолвно наблюдал за происходящим. — Я в последний раз прошу вас, Христоф, сказать мне правду! Куда девался мой бедный спутник? Вам я больше верю, чем вашему брату.

— Мне нечего прибавить к словам брата, — холодно ответил Христоф.

— Заклинаю вас, скажите правду! Вы не понимаете, как это важно для меня.

Христоф молча пожал плечами.

— Значит, мне здесь больше нечего делать, — печально вздохнула Агнес и позволила юнкеру Хансу помочь ей сесть на коня.

Ханс же взял лошадь одного из своих слуг.

Всадники медленно выехали из лагеря. Никто не осмелился их задержать.

Христоф с озабоченным видом смотрел им вслед.

— Почему ты допустил это? — прошипела старуха, подойдя к нему.

— А как я должен был поступить? Я и так сделал все, что мог. Изворачивался, как угорь. Ты же сама слышала.

— Что теперь скажет Иво?

— Пусть говорит что угодно, — ответил Христоф, сердито махнув рукой. — Не мог же я силой противиться таллинским бургомистрам. Они же потом меня в Таллин не пустят…

По дороге Агнес рассказала отцу о той страшной ночи, о том, как русские ломились к ней в дверь, о своем спасителе, о бегстве.

Пока они разговаривали, юнкер Ханс ехал чуть позади, но ухо держал востро — ловил каждое слово.

Услышав имя Габриэля, Рисбитер вскричал, прерывая Агнес:

— Это тот самый тип, которому я в лесу задал взбучку?

— Тот самый, который вам в лесу задал взбучку, — холодно поправила Агнес.

Рисбитер хотел что-то возразить и уж коня подогнал ближе, но Мённикхузен приказал ему молчать, а Агнес попросил продолжать рассказ. Когда она закончила, рыцарь, нахмурясь, сказал:

— Я не понимаю, почему они тебя еще задерживали, если ты сама чувствовала себя здоровой. Ты слышала, как изворачивался Христоф. Одну ложь наворачивал на другую. Очень не хотел тебя отпускать. Может быть, братья Шенкенберги имели намерение потребовать с меня большой выкуп? Ничто другое мне не приходит на ум.

— Я думаю, что у них было другое, более злое намерение, — прошептала Агнес, бледнея.

— Какое же?

— Я бы годами жила в этом шатре на положении наложницы…

— Злодеи! Вот злодеи! — заскрежетал зубами Мённикхузен, грозя кулаком в сторону лагеря. — Они думают, что если война, то все им позволено. И не осталось ничего святого. И даже честь баронов для них — пшик…