Александр Западов - Забытая слава

Смысл приказания Разумовского был ясен, однако Сумароков не спешил обращаться к Шувалову. Тот распорядится начинать спектакли, как будто без него этого не знают, и не подумает о том, что актерам еще надо учиться.

Федор и Григорий Волковы, подхваченные общим потоком, устремившимся за Елизаветой в Москву, играли там с итальянскими актерами, но затем возвратились в Петербург и вслед за своими товарищами сделались кадетами Шляхетного корпуса. В его стенах готовилось ядро новой труппы, и ему нужно было, пусть небольшое, время для созревания.

Сумароков навещал молодых людей, читал вслух трагедии, проходил роли, что нравилось им больше классных занятий. Ученье певчим и ярославцам давалось не без труда. Только Федор Волков, отличавшийся острым умом и подготовленный лучше других, схватывал все на лету и оказывал быстрые успехи в науках.

Новая трагедия, которую желал репетировать Сумароков, была «Семира». Правда, однажды кадеты сыграли ее во дворце, но автору думалось, что новые актеры поймут эту трагедию глубже. Он любил свою «Семиру», и друзья уверяли, что пьеса удалась ему больше прежних.

На сцене — эпизод из русской истории, придуманный Сумароковым, чтобы осудить властителей-тиранов. Князь Игорь победил киевского князя и передал престол Олегу. Дети свергнутого владетеля Оскольд и Семира томятся в плену. Сознание утраченной вольности для них невыносимо. Оскольд готовится восстать против тирана Олега. Семира горячо ему сочувствует, но ей приходится трудно: она полюбила сына своего врага молодого князя Ростислава и с ужасом сознает, что стремления брата и возлюбленного непримиримы.

Семира, чьим именем названа трагедия, по праву ее главная героиня. Сумароков многими красками расцветил этот образ, и столкновения противоречивых чувств в душе Семиры волнуют зрителя. Что делать ей? Княжне должно показывать примеры благородства, моральной стойкости, — ведь только этими чертами можно подтверждать преимущества знатного рода, — поступать по велениям разума и подавлять страсти.

Предатель выдал Олегу замысел Оскольда. Герой-патриот в цепях. Он проклинает рабство и выражает непреклонную волю освободить отечество от захватчиков:

Семира склоняет влюбленного Ростислава отпустить Оскольда из тюрьмы к собравшимся в лесах отрядам непокоренных киевлян, и тот соглашается нарушить присягу. Любовь его побеждает долг. Князь Олег приговаривает сына к смерти. Напрасно Семира берет на себя вину — уже назначена казнь. Вдруг Оскольд врывается в город. Народ требует, чтобы Ростислав вышел против него. Семира переживает тягостные минуты — два любимых ею человека встречаются в открытом бою. Кому желать победы?

В монологе Семира подробно оценивает свои противоречивые чувства, возбуждая слезы зрителей трагичностью переживаний. Смертельно раненный Ростиславом Оскольд соглашается на мир с Олегом и передает Семиру ее возлюбленному.

Сумароков был уверен в себе как драматург и не видел вокруг никого, кто мог бы с ним равняться. То, что Ломоносов взялся писать трагедии, обидело друзей Сумарокова, считавших этот род творчества его монополией. Елагин придумал смешную афишку о трагедии Ломоносова «Тамира и Селим», высмеяв эту пьесу, а вместе с ней и оды его, и ученые опыты с цветным стеклом, и мозаичные работы. Он сочинил также длинную сатиру на петиметров и кокеток и в начальных строках расхвалил Сумарокова:

Сколько титулов сразу! Сумароков без лишней скромности соглашался с каждым из них. В самом деле — разве он пишет для театра меньше и хуже французского драматурга Расина? Слава пришла к нему, стихи Елагина это подтверждали.

Сатира порицала петиметров и кокеток за то, что они напрасно губят время и тратят деньги на щегольские туалеты. Стыдно гоняться за модой, проживать накопленное дедами, болтать всякий вздор в приемных залах, ухаживать за ветреницами.

Похвалой Сумарокову обиделся Ломоносов и отвечал Елагину стихами:

Он защищал молодежь, ее право пользоваться юностью, которая, увы, скоро проходит, заменяясь тревогами жизни взрослого человека. Ломоносов включил в стихи ядовитые намеки на Елагина и осмеял его притязания давать уроки нравственности.

В рукописной этой полемике приняло участие еще несколько авторов — одни вступились за Елагина, другие поддержали Ломоносова. Стихи споривших расходились по Петербургу, отсылались в провинцию.

Молодые друзья Сумарокова шли гораздо дальше его самого. Они обижались похвалами Ломоносову в сумароковской эпистоле о стихотворстве и находили, что нельзя, требуя простоты и естественности слога, хвалить оды Ломоносова, по их мнению — чересчур громкие и надутые.

Занятый кадетским театром и ссорами канцеляристов лейб-компании, Сумароков не торопился к новому фавориту Ивану Ивановичу. Лишь в конце августа, перед возвращением двора на зимние квартиры в Петербург, он, сердясь и вздыхая, выбрал время для своей поездки и поскакал в Сарское Село.

Злые языки в Петербурге уверяли, что Сумароков на вопрос отца, Петра Панкратьевича: «Что полновеснее — ум или глупость?» — дерзко отвечал: «Глупость, батюшка: вас возит шестерка лошадей, а я обхожусь двумя».

На паре разъезжали младшие чины, шестерню могли закладывать особы первых пяти классов империи по табели о рангах, сочиненной при государе Петре Алексеевиче. Сумароков остер в речах и к старшим относится без должного почтения, следовало из этого разговора.

…Четверка лошадей оставила позади домишки петербургской окраины и побежала по укатанной дороге. В загородный дворец ехал полковник Сумароков, и прохожие могли узнать о чине, глядя на запряжку.

За Средней рогаткой его карету обогнала другая. Шестеро лошадей летели бешеным карьером. На первой паре всадники-форейторы визгливо кричали: «Пади! Сторонись!» — подхлестывали нагайками взмыленных коней. В императорскую резиденцию поспешала важная персона — действительный тайный советник. Лица его Сумароков увидеть не успел — карета в секунду проскочила мимо, подняв густое серое облако пыли.

Елизавета Петровна любила быструю езду. На место загнанной лошади подставлялась запасная, а вынужденная остановка наверстывалась в считанные минуты. Подражая государыне, опрометью поскакали сановники, галопчиком потрусили нечиновные дворяне, кому закон разрешал запрягать только одну лошадь.