Фаина Гримберг - Примула. Виктория

«Этот спящий — прокажённый; остальные — усталые кули, слуги, мелкие лавочники и возчики с ближней стоянки повозок. Место действия — главная дорога в город Лахор, а ночь жаркая, августовская». Вот и всё, на что стоило смотреть, но отнюдь не всё, что можно было видеть. Колдовство лунного света разлилось повсюду, и мир пугающе преобразился. Длинная вереница нагих «мертвецов» с окоченевшей «серебряной статуей» в конце не радовала глаз. Здесь лежали только мужчины. Так, значит, женщины были обречены спать в душных глинобитных лачугах, — если только они могли спать! Сердитый детский плач, донёсшийся с низкой земляной крыши, ответил на этот вопрос. Где дети, там должны быть и матери, чтобы смотреть за детьми. В эти душные ночи им нужен уход. Чёрная, круглая, как шар, головка выглянула из-за карниза, и тонкая, до жалости тонкая коричневая ножка свесилась на водосточный жёлоб. Резко звякнули стеклянные браслеты; женская рука на мгновение появилась над парапетом, обвилась вокруг худенькой шейки, и упирающегося ребёнка оттащили назад и водворили в кроватку. Тонкий, высокий визг его замер в плотном воздухе, едва зазвучав, ибо даже чадам этой земли слишком жарко, чтобы плакать.

Снова тела; снова куски освещённой лунным светом белой дороги; вереница сонных верблюдов, отдыхающих в стороне; мелькнувшие призраки убегающих шакалов; извозчичьи лошади, заснувшие в сбруе; деревянные повозки, обитые медными гвоздями, мерцающими в лунном свете, и — снова тела, как трупы. Всюду, где только есть тень, — от воза ли с зерном, стоящего с поднятыми оглоблями, от древесного ли ствола, от спиленного ли бревна, пары бамбуков или охапки тростника, — всюду земля усеяна ими. Они лежат в ослепительном лунном свете; некоторые — ничком, скрестив руки, в пыли; иные — закинув за голову сжатые ладони; одни — свернувшись клубком, как собаки; третьи — скрюченные, прижавшие голову к коленям. Было бы как-то спокойнее, если б они храпели; но они не храпят, а сходство их с трупами нарушается разве только тем, что тощие собаки, обнюхав их, отходят прочь. Кое-где крошечный ребёнок лежит на ложе отца, и всегда его обнимает охраняющая рука. Но большинство детей спит с матерями на крышах. Ведь всего можно ожидать от жёлтых, белозубых бродячих собак, рыщущих вблизи тёмных тел.

Из пасти Делийских ворот вырвался поток удушливого жаркого воздуха, и я чуть было не отказался от своего намерения войти в Город Страшной Ночи. В нём смешались все скверные запахи — животные и растительные, — которые успевает накопить окружённый стенами город в течение дня и ночи. Этот воздух так жарок, что, по сравнению с ним, жара в недвижных пизанговых и апельсиновых рощах за городскими стенами покажется прохладой. Да поможет Небо всем больным людям и маленьким детям, лежащим внутри города этой ночью! Высокие стены домов всё ещё яростно излучают тепло, а из тёмных переулков несёт зловонием, способным отравить буйвола. Но буйволам оно нипочём. Стадо их шествует по безлюдной главной улице; изредка животные останавливаются, прижимают тяжёлые морды к закрытым ставням лавки зерноторговца и фыркают, как дельфины.

Потом наступает безмолвие — безмолвие, пронизанное ночными шумами большого города. Едва, но только едва, слышатся звуки какого-то струнного инструмента. Высоко над моей головой кто-то распахивает окно, и стук деревянной рамы гулко отдаётся в пустой улице. На одной из крыш громко пыхтит хукка, а люди тихо беседуют под бульканье воды. В другом месте, чуть подальше, разговор слышен отчётливей. Освещённая щель прорезает слегка раздвинутые ставни лавки. Внутри её купец со щетинистой бородой и усталыми глазами подводит баланс в счётных книгах, окружённый тюками ситца. Три фигуры, закутанные в покрывала, сидят рядом с ним и время от времени роняют какое-то замечание. Купец делает запись в книге, потом говорит что-то, потом проводит ладонью по потному лбу. Жара на тесной улице ужасна. Внутри торговых помещений она, должно быть, почти невыносима. Но работа упорно продолжается: запись, гортанное ворчанье и взмах поднятой руки следуют друг за другом с точностью часового механизма.

Полицейский — без чалмы и крепко уснувший — лежит поперёк улицы, на пути к мечети Вазир-Хана. Полоса лунного света падает на лоб и глаза спящего, а он не пошевельнётся. Близится полночь, но жара как будто всё усиливается. Открытая площадь перед мечетью усеяна телами, и надо тщательно выбирать путь, чтобы не наступить на них. Лунный свет ложится широкими косыми полосами на облицованный цветными изразцами высокий фасад мечети, и каждый голубь, дремлющий в нишах и углублениях каменной кладки, отбрасывает короткую, маленькую тень. Какие-то призраки, закутанные в покрывала, устало поднимаются со своих постелей и уплывают в тёмные глубины здания. Удастся ли мне сейчас взойти на верхушку высокого минарета и оттуда посмотреть вниз, на город? Во всяком случае, стоит попытаться — возможно, что дверь на лестницу не заперта. Она не заперта, но крепко спящий сторож лежит на пороге, повернув лицо к луне. Заслышав шум приближающихся шагов, из его тюрбана выскакивает крыса. Человек мычит, на минуту открывает глаза, повёртывается на другой бок и снова засыпает. Весь зной нескольких свирепых индийских летних месяцев скопился в чёрных, как дёготь, полированных стенах винтовой лестницы. На полпути мне попадается что-то живое, тёплое и пушистое, и оно сопит. Гонимое со ступеньки на ступеньку шумом моих шагов, оно вспархивает вверх и оказывается желтоглазым рассерженным коршуном. Десятки коршунов спят на этом и на других минаретах и ниже — на куполах. На этой высоте чуть прохладнее, во всяком случае воздух тут менее душный, и, освежённый этим воздухом, я начинаю смотреть на Город Страшной Ночи.

Доре мог бы нарисовать его! Золя мог бы описать его — это зрелище тысячных толп, спящих в лунном свете и в тени, рождённой луною. Крыши домов кишат мужчинами, женщинами и детьми, и воздух полон неопределённых шумов. Они не знают покоя, эти жители Города Страшной Ночи, и немудрено, что не знают. Чудо, что они ещё могут дышать. Внимательно всматриваясь в эти толпы, можно заметить, что они почти так же суетливы, как дневная толпа; но шум теперь приглушён. Везде, куда только падает яркий свет, видно, как спящие поворачиваются с боку на бок, переносят свои постели на другое место и снова раскладывают их. Во дворах, похожих на ямы, — такое же движение.

Безжалостная луна обнажает всё это...»

Англичане приходят, внедряются со своими принципами в индийскую жизнь, бытие, в индийскую культуру. Но это принципы гуманизма. Эти принципы приходят в естественное противоречие с некоторыми давними индийскими обрядами и обычаями. Английская администрация решительно выступает против тугов-душителей, приносящих кровавые жертвы богине Кали; против обряда сати — сожжения вдов брахманов вместе с трупом супруга... И, наконец, англичане посягнули на святая святых индуизма — на кастовое членение индийского общества! Принцип английского, человеческого, европейского гуманизма — люди не могут быть дискриминированы с самого рождения; их нельзя третировать, унижать, объявляя от рождения низшими!.. Но индуизм трактует о карме, о роковом предначертании судеб, о переселении душ. Если ты родился представителем низшей расы, стало быть, ты расплачиваешься за грехи, совершённые в предыдущей жизни. Если вдова сгорает вместе с трупом супруга-брахмана, это гарантирует в будущей жизни благодатное возрождение.