Иван Полуянов - Седьмой патрон

— Это не авария, это саботаж, — сквозь зубы выговаривал Ян. — Отнюдь не стечение обстоятельств, что машина отказала в момент, когда диверсант обрубил буксир. Саботаж!

Натянув на плечи пиджак, ногой нащупываю ботинки — бр-р, мокрые, холодные. А маузер-то… Был у меня под головой, всю дорогу, выходит, на маузере спал!

— Не горячись, Ян, — сказал отец. — Наше место — баржа.

Он подал мне листок бумаги:

— Телеграмма. Спрячь. В случае чего она не должна попасть в чужие руки. В деревне будь поразворотливее, ушами не хлопай.

На палубе обняло сырым холодом. Кусты, трава были седы от оседающего тумана.

Трап не доставал берега. Я прыгнул и угодил по колено в воду. Берег высокий, глина мокрая, — как поднимусь?

С обрыва окликнул шепоток:

— Эй, кто такой?

Парнишка был бос и словно бы прихлопнут картузом, налезавшим на оттопыренные уши. Он поигрывал пастушьим бичом.

Плеть свистнула — у самого моего носа щелкнул сбитый листок ивы.

— Якунька, с кем ты? — раздался мужской хриплый голос.

— Счас я, Пилип.

Парнишка протянул мне конец плети. С его помощью я вскарабкался по скользкому откосу.

Луг. Огороженные стога. Кони пасутся. В кустах тлеет костер. Вдали над густой пеленой тумана — зеленые холмы, лес и две-три избы.

— С баржи, что ли? — мужик разглядывал меня, подмаргивая. — Якунька тебя проводит. До села версты четыре не будет.

Папа, договариваясь с ними, наверное выставил меня младенцем. Якунька и козырял, воображая, что мы погодки.

— Пилип, а Пилип? — завел он. — Почто пешком-то? Ай, коней мало? Возьмем вон Игнахину кобылу: раз Игнаху возит, ужель нас не увезет! У Игнахи один голос на пять пудов!

— А мне жалко? Да оброть где взять?

Якунька подпрыгнул:

— Плеть-то на что? Сей секунд будет готово.

Я догадался: для Якуни его плеть — предмет особой гордости.

— Чистый бесенок, — ухмылялся мужик. — Безотцовщина, на миру растет. До того проворен, просто шпион!

И оброть из длинной своей плети Якунька связал и, используя картуз — будто в нем овес насыпан, подманил и поймал лошадь.

— Шпиён… — крутил головой Пилип. — Эт-тот не пропадет!

Летевшие в лицо кусты грозились выхлестать глаза. Сердце екало где-то в пятках. Якунька гнал кобылу в карьер. Я цеплялся за его пиджак и обмирал. Круп кобылы был твердый, било о него, колотило. Широкий был круп у кобылы, ноги мои так раскорячивало, что от боли — искры из глаз…

В перелеске кобыла перешла на шаг. Потихоньку, чтобы не выдать себя, я отдувался. Всего ломало и корежило.

— Дородно бегаешь, — Якунька похлопал кобылу по шее. — Меня кормить досыта, я так ли бы бегал!

Чтобы он не очень заносился, я вымолвил:

— Думал, быстрее поедем. Погоняй, чего ты?

— Не-е. Кобыла споткнулась — дорога-то пенье да коренье. Ишшо изувечится. Тогда нам Игнаха-а… Баран ить! У кого хлебца-званья нет, а Игнаха-Баран самогон гонит. Половину села в стелечку уложит и не убудет у него. Буржуй, вот те истинный крест.

— Ты распишешь, — сказал я, только чтобы не молчать. — Экая страсть — Баран. Буржуев надо под ноготь, чтобы не очень-то рыпались.

— А Архангельск чего? — обиделся Якунька. — Где слабина, как не в губернии? Сын у Игнахи — погоны с золотом. Ему Куделин на сходке поднес резолюцию: ты, грит, в разрезе текущего момента гидра и голос не подынай, нето кудри-то повытрясем. В разрезе момента зеленой травкой прорастешь! Куда ж после-то Петрован девался? В Архангельск. Во, во… Сквозь пальцы глядят горожане на происки, если рассуждать в разрезе текущего момента.

— Кто у вас этот Куделин?

— На-а… — заерзал Якуня. — На-а! Куда мы, коли так, едем, как не в Совет к Куделину? Это-то, брат, большевик. В Шенкурске бунт, комиссары в тюрьму заперты, а у нас — близко, да тихо.

Я вскинулся:

— В Шенкурске беспорядки?

Якунька рассмеялся:

— Ровно с луны свалился, горожанин. Ужли в Архангельске-то не знают ни про Барана, ни про шенкурят?

Я умолк. Прикинул мысленно: Двинской Березник, Усть-Вага под боком… Возможно, и не случайно трос обрублен на буксире!

Кобыла, опустив морду и словно принюхиваясь, стучала копытами по корневищам, фыркая, обходила лужи. Пахло сырым мхом, с сучьев и хвои капало на ворот, и я то и дело вздрагивал, передергивал плечами.

Дорога, миновав лес, вывела к изгороди. Якуня спрыгнул наземь. Я слез кое-как. Шагу не ступить, каждая косточка ноет.

Якунька снял с кобылы самодельную узду, прикрикнул:

— Пошла, давай пасись!

Плетью он подпоясался, спрятав ее под кацавейкой. Наверное, у него и богатства — ременная плеть.

Избы спали. Свернув с дороги в проулок, Якуня повел по задворкам, мимо бань, огородов: приходилось то и дело перелезать изгороди, отпирать калитки.

— Ты чего, пастушок? — сказал я наконец. — Другого пути нет?

Якуня ответил с загадкой:

— Береженого бог бережет.

Так мы добрались до высокого, обитого тесом дома, стоявшего с краю неширокой площади. Над крылечком свисал флаг.

— Чего встал? — подтолкнул Якунька меня в спину. — Стучи давай. До чего же горожане бестолковые!

Дом долго не подавал признаков жизни.

Внезапно дверь распахнулась. Я отпрянул: черный наган целил мне прямо в живот.

— Кто такие? — послышался голос в проеме дверей.

Наган опустился, я увидел человека в накинутой на плечи шинели.

Якунька проворно оттер меня в сторону.

— Мы, Фома Григорич, с пристани.

В приемной волисполкома на окнах вместо занавесок пришпилены газеты, на продавленной кушетке мятая подушка. Над столом висит керосиновая лампа.

— Третьи сутки безвылазно в исполкоме, — сказал Куделин. — Что у вас, парнечки?

Я скинул картуз, чтобы достать записку и — с треском лопнуло стекло, просунулось в окно дуло обреза.

— Фомка, кончилась твоя власть!

Оглушительно грянул выстрел, посыпалась с потолка штукатурка.

В комнату ввалились. Возня, топот сапог. Керосиновая лампа качнулась, упала, и последнее, что я заметил, было то, как Якуня юркнул в сени, из-под кацавейки свисал кончик плети.

Неужели это те мужички, что приезжали в город с возами сена, кулями мороженого мяса, степенно крестились на собор, торговали в рядах Поморского рынка, жались из-за каждой копейки, боясь продешевить, и выручку прятали в мешочки на грудь?

— Фомка, покажь, где мирова-то революция?

— Га-га! Полируй ему харю… Ребра, ребрато ш-шупай!

Удары. Сопенье, как от тяжелой работы. Хруст стекол и душная вонь керосина, и пьяный гогот.

Ворвался мужик — рубаха распояской — и гаркнул:

— Стой, хуторские, Игнахе маленько оставьте!

В комнатенке стало тесно от рыкающего тяжелого баса. Было что-то баранье в пьяной красной этой роже, в узком лбе, на который нависали кольца спутанных волосьев, густых, как овчина, и я понял, на чьей лошади мы с Якуней-подпаском прискакали в село.