Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Почти двое суток посольство на берег не спускали, а затем сопроводили под охраной в дом, в котором количество тараканов могло испугать и вечного нищеброда.

Султан послов не принял. Девятнадцатого января верховный визирь Мустафа-паша в большом дворце, в мраморном зале принял посла Поросукова с полным видимым равнодушием, совершенно не обратил внимания на дары и на слова Поросукова отвечал, что если русский царь не откажется от Чигирина и Украины — войны не избежать, и карающий меч султана уже в его руках. Так ничего и не добившись, посол вернулся в отведённый ему дом.

Дальнейшее нахождение в Стамбуле было бессмысленным.

Афанасий сидел в дальних покоях дома в наползающей темноте вечера, не зажигая светильника. Он понимал: на его продвижении по службе можно поставить крест.

Неожиданно из темноты угла вышел человек, словно отделился от стены. Афанасий даже перекрестился. Человек протянул руку ладонью вперёд и произнёс:

— Я русский, нахожусь здеся при константинопольском патриархе.

Посол вгляделся в темноту: незнакомец сделал какие-то знаки в воздухе, но Афанасий ничего не понял.

— Разве, будучи послом, ты не принадлежишь к Приказу тайных дел? — тихо спросил гость.

Поросуков усмехнулся:

— Эка вспомнил, Тайного приказу почитай два года нету.

— Я Тимофей Чудовский, толмач визиря. Здеся десятый год. Твой приезд запоздал. Султан Мухамед ещё по осени решил не примирятьси с Русью. — Монах подошёл ближе. — В апреле к Дунаю начнут стягиваться войска примерно сто десять тысяч турок. Султан приказал крымскому хану собрать не менее сорока тысяч всадников. Будут вспомогательные отряды сербов, албанцев, молдаван и валахов, по десять-пятнадцать тысяч. Все вместе двухсоттысячная армия. Во главе армии султан ставит верховного визиря Мустафу-пашу. Плоты для переправы больших мортир на левый берег Дуная уже строятся, а французы-крыжаки продали Турции большое количество пороху...

Двадцатого января подданный русского посольства оставил Стамбул, увозя все данные о готовящейся турками кампании на 1678 год. В начале февраля князь Василии Голицын зачитал их думе.

Расчёт Андрея Алмазова оказался верным. Как только Арбелин поведал Милославскому свою «сказку», князь сильно занервничал и стал всё проверять. Лишь только узнав, что пир был и иноземец на нём присутствовал, во всё поверил. Так называемый маркиз Монферадский без шума был под стражей доставлен к Милославскому. При виде гордой осанки и спокойного взгляда Милославский вспылил ещё больше и одним рывком сорвал с маркиза кружевное жабо:

— Непочтительность будешь у себе во фряжских землях казать.

Маркиз оправил ворот:

— Чем я прогневил князя?

— Яки мы невинные, а хто противу меня бояр родовитых баламутил? Думаешь, не ведаю?

Маркиз был спокоен, а князь всё кричал:

— Знатные иноземцы из Европы едуть на Русь, лишь когда теряют всё у себя на родине. Ни разу не было такого, чтобы кто-то мог сразу купити себе вотчину. Значит, ты тако содеял, што даже твои огромные деньги тебе не помогли. На Руси ты встречаешьси не с кем-нибудь, а с теми боярами, чьё влияние, богатство, знатность и древность рода ни у кого не вызывают сомнений, а родственные связи идут до царствующего рода.

— Мой род не хуже.

Милославский взбесился:

— А мене плевати на твой род, хоша бы он был цесарский. Ты сегодня же покинешь пределы Руси.

В этот же день под охраной двух десятков стрельцов маркиз покинул Москву. Дальнейшая его судьба для Милославского осталась в безвестности.

Март, пришедший в Москву, завалил все улицы снегом и все дороги вокруг города, и князь Иван Воротынский был рад этому. С ним что-то творилось, чего он и сам не мог понять.

После смерти Алексея Михайловича вокруг князя образовалась какая-то пустота, поэтому он стал чаще наезжать в свои вотчины, где однажды, отъехав от свиты боевых холопов, встретил в лесу юную собирательницу ягод, «его рабыню». Отрочице в ту пору не было и шестнадцати лет. Вот и сегодня по её просьбе, которая под взглядом князя воспринималась как приказ, банник Тришка истопил баню, и князь со своей ненаглядной Дуней с самого утра отправился париться. Огромный, массивный, красный от пара, он кряхтел, усаживаясь на полок, и маленькая Дуня, белая телом даже среди пара, помогала ему, прижавшись к князю в нежном порыве. Старик провёл огромной ладонью по её голове и вдруг изменившимся голосом сказал:

— Дунюшка, любушка моя, я тебя пойму. Одно твоё слово — ия выдам тебя за дворянина и твою деревеньку в приданое дам, сама хозяйкой будешь.

— Што ты, не нужен мени нихто. Лучше убей собственной рученькой. Изведуси я без тебя.

— Старый я... Случись што со мной, изведут теби люди из зависти.

Другое страшно. — Дуня на некоторое время замолчала. — Кажетси, тяжёлая я. Сама страдать буду, не страшно, то мене на роду написано, а вот коли будет дитё, его жалко, оно ни в чём не виновато.

Воротынский прижал к себе свою любовь. Даже если бы он смог себя пересилить и сослать жену в монастырь, — а он бы никогда этого сделать не смог, — на холопке ему всё равно жениться не позволили.

Князь, не отстраняясь от Дуняши, зачерпнул глиняной кружкой квас в кадушке и плеснул на раскалённые камни. Духмяный хлебный аромат пошёл по парильне.

— Што ж мене деять-то с тобой, лапонька моя? — прошептал Воротынский.

Именно в это время со стороны предбанника в дверь забарабанили. Князь в ярости вскочил:

— Хто посмел?

— Батюшка, князь, прости-помилосердствуй, к нам государь пожаловал.

Воротынский выскочил в предбанник, где стоял Тришка:

— Передай, щас оденусь.

Холоп упал на колени:

— В том-то и дело, государь сказал, што сам щас к тебе паритси пожалует.

Воротынский, схватив свою шубу, шапку и Дунины сапожки, влетел в парильню, надел на Дуню сапожки, укутал в шубу, надвинул на глаза шапку и вывел и предбанник, где стоял Тришка, которому приказал:

— Задами поместье обойдите, шубу мене другую при несёшь.

Банник выскочил из бани вместе с Дуней, а князь поналился на лавку. Не прошло и минуты, как вошёл царь Фёдор Алексеевич с Никитой Одоевским и Василием Приимковым-Ростовским. Сын Воротынского, Иван, стоял сзади, возле дверей.

— С лёгким паром тебе, Иван Алексеевич, — просто сказал государь.

— Кабы я ведал о твоём приезде, Федюшка, да рази я пошёл бы в баню?

— Ничего, князюшка, вота мы с тобой и попаримси.

В предбанник зашёл дядюшка царя, Иван Хитрово, и помог государю разоблачиться. Бояре разделись сами. В парильню вошли вчетвером. Воротынский сам окатил кипятком полки. Одоевский тем временем ещё плесканул на камни квасом. Клубы пара окутали парящихся. Пар становился нестерпим.