Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

— Ну, с Богом...

— Давай, — согласился ротмистр.

На этот раз они выпили почти одновременно.

— Ну што тама султан, рассказывай! — повеселев, попросил Хмельницкий.

— Дело в том, Юрий Богданович, что я послан султаном договориться с Москвой о мире.

— Они шо, белены тама объелись, — возмутился Хмельницкий. Снова налил себе и выпил. — Пошто со мной не посоветовались? Я им шо? С Москвой ниякого мира быти не може. Слышь? — сорвался он на крик, словно Билевич был виноват в решении переговоров. — Я вопрошаю теби, ты слышишь?

— Слышу, гетман.

— Сейчас Чигирин разрушен, можно итить прямо на Киев, а тама на Левобережье. А они «мир»! Я уж запорожцев сговорил, они за меня. Они ждут не дождутси, ягда я их поведу на Самойловича.

Хмельницкий не давал говорить Билевичу, говорил только сам, и всё более о себе, не забывая подливать в свою кружку горилку и выпивать её, уж ни чем не закусывая.

— ...як только пришлёт ко мене войско, як раньше к батьке мому присылали, таки сразу иду на Батурин. Я сровняю его с землёй, аки Чигирин, а Самойловича повешу аки бешеную собаку.

Билевич, видя перед собой почти безумные глаза пьяницы, думал: «И зачем я сюда явился, он же сумасшедший. Да кто даст ему войска, у него ж и полсотни казаков нету».

Хмельницкий, словно услышав мысли гостя, неожиданно прекратив крики, спросил:

— Постой. А ты пошто ко мене пришёл?

— Я пришёл, чтобы поставить тебя в известность о намерении султана искать мира с Москвой.

Хмельницкий ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули миски.

— Не бывать тому, — закричал во всё горло, аж на шее вздулись вены и жилы.

Тут же явилась в горницу Гапка, сказала озабоченно:

— Серденько, пошто так шумишь? Як вскричал, я аж спужалась.

— Уйди, дура.

— Ни, серденько. Ни. Видимо со мной. — Затем обернулась к гостю, сказала с упрёком: — Ах, пан, до чего чиловека довели. Нехорошо так, ой нехорошо.

И хоть гетман ругал её и брыкался, она увела его в угловую горницу.

«Ну и слава Богу», — подумал Билевич, поднимаясь из-за стола и направляясь к выходу. Выйдя на крыльцо, вдохнул с удовольствием чистого воздуха. Казак, стоявший у выхода, спросил:

— Ну як, побеседовали?

— Побеседовали, — усмехнулся Билевич.

Казак понял и тон ответа, и усмешку:

— Што делати? Больной чиловече, и те и другие хотят голову отрезати.

На крыльце появилась Гапка, недружелюбно взглянула на Билевича, сказала казаку:

— Иди. Зовёт.

Казак огладил усы, поправил за поясом ятаган, шагнул в хату. Гапка с треском захлопнула дверь, давая понять Билевичу, чтоб уметался прочь, и поскорее.

Хмельницкий лежал на кровати.

— Охрим?

— Слухаю, гетман.

— Ротмистр, шо был у мени, ты запомнил его?

— Запомнил, гетман.

— Як стемнеет, иди и вубей его.

— Як убити? — опешил казак. — За што?

— Он хочет помирити султана с Москвой. Не бывати энтому, — дёрнулся Хмельницкий. — Я прерву энту нить. Ты слухаешь, Охрим?

— Слухаю, гетман.

— У тоби ятаган отточен?

— Отточен, гетман, — соврал Охрим, уже забывший, когда он вынимал эту «поганьску орудью».

— Отруби энтому ротмистру голову, слышь, отруби напрочь. Иди.

Казак вышел на крыльцо, прислонился к перилам и долго вздыхал, потом, махнув рукой, зашагал по городку.

А Билевич тем временем искал хату для постоя и скоро нашёл.

Под вечер, когда Билевич вместе с хозяином и спутниками сидел за маленьким столом под шелковицей и ужинал, его позвала к воротам жена хозяина:

— Вас зовут.

— Кто?

— Казак Хмельницкого.

Билевич вышел. Прислонившись к плетню, стоял казак, по очертанию огромной фигуры ротмистр признал в нём Охрима.

— Охрим, ты?

— Я, ротмистр, — отвечал тот негромко, приближаясь вплотную.

— Што случилось?

— За-ради Христа, ротмистр, уезжайте скорее отсюда, — взмолился казак.

— Что так-то?

— Гетман приказал убити тебя.

— За што?

— А я почём знаю. Каже, какую-то нитку порвати требовал, шоб ты, значив, до Москвы не доихав.

— А кому он приказал? Убить-то кому? — Билевич осознал всю опасность.

— Кому, кому. Мене, кому ещё. Уезжай, ротмистр, прошу, не вводи во грех.

— Ну а как ты ему скажешь?

— Як, як. Скажу, убыв.

— И он поверит?

— А куды он денетси. Раз тебя в городе не будет, значит, убитый.

Билевич покинул Казыкермень и ночевал со своими людьми в степи. До Москвы добрался он без всяких приключений. Его приезд порадовал многих. Решено было направить в Стамбул на помощь послу Даудову посла Василия Тяпкина, коему дали большие дары для султана и направили в Крым.

Узнав, что султан этим летом более под Киев не собирается, ополчение прибыло под Курск. В Москву отозвали часть солдатских полков. Создаваемые Ромодановским дивизии и корпуса разваливались на глазах. Армии, создаваемой двадцать два года, больше не было. А ту огромную массу, что табором встала возле Курска, и армией назвать нельзя. Видя всё это и не зная, что делать, воевода в начале мая отписал царю:

«Милости у тебя, великий государь, Фёдор Алексеевич, прошу, умилосердись над холопом своим за многие службишки. Вели, государь, меня и сынишку моево, Мишку, переменить и об отпуске из Курска к Москве свой великого государя милостивый указ учинить...»

Такой указ в скором времени пришёл, и Ромодановский был отставлен от армии. Хотя самой армии более не существовало. Милославский и Софья одержали новую победу, хоть многие об этом и не догадывались.

Мир с Турцией ещё не был заключён, а все уже что-то праздновали: ополченцы под Курском и Киевом — что воевать не придётся, а вознаграждение последует, Милославские, что спихнули с командования армией Ромодановского, дворяне — что пришло тепло, закончен сев. Деревни были разорены, на дорогах как никогда процветало разбойничество, обозы грабили даже в сорока вёрстах от Москвы, а в городах нищими были забиты паперти. Ответственность за всё это пытались возложить на князя Григория Ромодановского-Стародубского. Всё валили в одну кучу. Однако государь пожаловал князя Григория старым селом Ромодановом, в честь коего его род и носил фамилию, и нападки до времени утихли.

Тридцатого мая вдовая царица Наталья Кирилловна справляла семилетие царевича Петра. Пожаловал государь, а вслед за ним и весь двор. А девятого июня восемнадцатилетие отметил государь. Царь дал столь «огромен пир», что столы стояли даже на кремлёвском дворе, и об этом пире вспоминали до самой осени.

А на следующий день государь Фёдор Алексеевич с братом Петром изволили кататься в новой немецкой карете и как бы невзначай заехали в палаты князей Воротынских. Старый дядька боярин князь Иван Алексеевич Воротынский хотел отметить день рождения племянника отдельно от двора, а заодно похвастаться новорождённым сыном и поближе свести государя с князем Ромодановским-Стародубским.