Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

— А верно, што в обители беглые прячутси? — вдруг спросил Арсентий, ступая в глубь монастырской вифлиотики. — Али снова клевещут?

Он снял с полки книгу, открыл, но глядел-то на игумена, так и жёг прищуренными глазами.

— Ести мирские в обители, — согласился Лаврентий. — Юродивые, немощные, калеки да нищие зимуют. Да работный люд — солевары, што с низов, с моря пришли.

— Ты про беглых сказывай! — оборвал его воевода. — Про тех, што святейшего указу ослушались и молятся по-старому.

— А ты не покрикивай! — сказал Лаврентий. — Чти сан святой и допросу мене не учиняй! Нету беглых, а якие ести народ в обители, так усё православные.

Арсентий будто забыл, о чём спрашивал. Посмотрел книгу, потеребил листы и вдруг бросил её на пол. Игумен закаменел лицом, сжал посох, но смолчал. Тихон же за его спиной ахнул только и ещё ниже согнулся. Тем временем Арсентий выбрал ещё одну книгу, глянул вскользь и к первой бросил. Воевода же от слов игумена лишь пуще разошёлся:

— Коли надо будет, и спрос учиним, и правёж! И на встряску подымем, аки еретичницу вашу Федосью Морозову! А пока добром вопрошаю про беглых: они в обители ести? Вота письмо к тебе перехвачено, писано протопопом расстриженным Аввакумом, хде он просит тебя принимати да привечати беглых раскольников.

— Про письмо знать не знаю и ведать не ведаю, — спокойно ответил Лаврентий. — И беглых, могу повторити, в обители нету.

Между тем куча брошенных Арсением книг росла. Стонал у порога горбатый Тихон, корёжило его и гнуло к земле. Наконец архиепископ проверил всю вифлиотику и встал подле игумена, стараясь заглянуть в глаза и сразу сломить волю.

— Тебе, Лаврентий, указ был книги правити, — сказал он спокойно и лукаво. — И што править было отписано, и што совсем в огне пожечь. Почему указ не сполнил?

Игумен молчал, опустив голову, глядел на брошенные книги.

— Аль запамятовал? — не отставал архиепископ. — Аль от старости сознание твоё помутилось? — На мгновение зыркнул в сторону воеводы, затем снова повернулся к Лаврентию: — Гляжу я, излукавилси ты, Лаврентий, но я тебе истинный путь укажу. Новые книги я привёз сюда. Ныне же на моих глазах молебен отслужишь по новым обрядам. А я погляжу, куды тебя потом: в пустыню аль в яму. А то вон отвезу в чисто поле да отпущу с миром. Нынче метельно на дворе, снег глубокий...

Лаврентий молчал, стиснув посох. Почудилось ему, будто за его спиной вырос кто-то и непомерной горой стоит.

— А энти к чтению не пригодны более. — Арсентий пнул книги, что валялись на полу. — Поганые они, еретические.

Молчал игумен, слушал, а за спиной-то всё кто-то стоит огромный и тоже молчит, пыхтит в затылок. Не выдержал, оборотился Лаврентий и глазам своим не поверил: Тихон разогнулся, распрямился, аж выше воеводы стал.

Стрельцы откушали в монастырской трапезной, обогрелись и собрались на улице, умяли снег, натащили дров из поленниц, не сами заготавливали, не жалко, и выложили клеть вперемежку с соломой, — чай, монастырская скотина не помрёт.

Хоть и был приказ игумена всем мирским людишкам сидеть тихо по углам и не высовываться, да не стерпел кто-то, высунулся поглядеть, что там стрельцы во дворе делают. Выглянул и заорал благим матом. За ним другие люди подхватили, и полетело:

— На костёр садить кого-то будут!

— У-у-у...

Вывернулся откуда-то юродивый, проскакал козлом по двору и зашептал зловеще, так что везде слышно:

— Самого владыку жарить будут! Лаврентия!

Будто колокольный перезвон разнеслась весть, и зароптал народ, полез из своих нор и углов, вывалил на двор, сгрудился возле клети. Молчаливые краснорукие солевары, прокажённые в язвах, странники, юродивые и беглые раскольники в скуфейках. А метель всё метёт, белит толпу, а толпа растёт, и уж не понять, кто где. Даже стрельцов так снегом залепило, по одним бердышам и узнаешь.

— Да што ж энто, православные? За што мучения такие?

— Ныне супостатом легче на Руси прожить.

— На всё воля Божья, терпите, православные!

— Тихо! Воевода идёт!

Воевода кликнул стрельцов: трое из них со всех ног бросились к нему, а другие начали поджигать солому в клети. Огонь неторопливо высекли, трут раздули, потом от него тряпицу смоляную запалили и тогда уж огонь к соломе поднесли.

— Идут! Идут! — закричали ближние к церкви.

От собора вереницей потянулись люди. Шагают медленно, будто на погост покойника несут. Впереди — архиепископ с посохом, глядит величаво, щурится от метели; за ним — игумен Лаврентий тащится с книгами на руках — гнётся, качается; потом стрельцы-молодцы — эти легко ступают, хоть и груз велик. Последним бредёт Тихон, озирается и безголосо кричит окровавленным ртом. Народ на Тихона глядит, понять не может, что такое? То хворый ходил, согбенный, а нынче возвысился. Воевода сбоку всех по сугробам ступает, режет снег востроносыми красными сапогами, сабелькой о цепочку позвякивает.

Остановились у костра, сбросили ношу и отступили к толпе. А пламя-то разгорелось, охватило поленья, искры в небе со снегом смешались.

— Кидай книги! — приказал Арсентий и навис над Лаврентием. — Энти книги богохульные, кидай их в огонь.

Лаврентий замер, не шевелился. Несколько расторопных стрельцов похватали книги, начали их в огонь бросать, целясь в самую середину, где пожарче, и летят книги, хлопают крышками, словно крыльями.

— Смирись, Лаврентий! — прикрикнул архиепископ, гневно сверкая глазами. — Смиришься — помилую!

Молчит игумен, только бескровные губы шевелятся, да глаза на проворных стрельцов зрят, жгут эти глаза Стрельцовы затылки не хуже огня. Не стерпел один средь государевых людей — раскосый, скуластый, в шапке, лисой подбитой, оборотился к Лаврентию, сощурился:

— Пошто глядишь так, отче?

— Креста на вас нет, ироды. Помянетси то всему воинству стрелецкому, вот увидишь, помянетси, — пророкотал голос игумена.

— Есь, есь, — забормотал стрелец, сверкая глазами. — Крещён, крещён я... — И полез за пазуху чёрной от гари рукой, но архиепископ оттолкнул его.

А тем временем вырвал жар несколько испепелённых листов, взметнул к небу, и рассыпались они в воздухе. А за ними ещё и ещё, и не понять уже, то ли пепельная, то ли снежная метель метёт над землёй.

Народ же пятится от костра — жарко, палёным тянет. От некоторых книг-то, как от живого, горящего на огне, жареным пахнет — то кожа горит.

Пятится народ и молчит, заворожённый, только лица краснеют, то ли от жара, то ли от стыда. И Арсентий отступает, прикрываясь рукой от пламени, и воевода со стрельцами. Остался у костра один Тихон, прямой и твёрдый, как скала. Сделал шаг к нему Лаврентий, но пошатнулся, взмахнул руками, хорошо, кто-то подхватил его, не дал упасть. Архиепископ же не приступает пока к игумену, стоит неподалёку, молчит.