Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Вздох сорвался из уст присутствующих. Всё и вправду походило на колдовство. Этот вечер ещё припомнят Матвееву. Высшие вельможи царства поспешили поздравить Алексея Михайловича с назначением срока венчания, а затем волнующейся гурьбой поспешили из царёвых палат в свои хоромы.

Артамон Матвеев, уезжая, захватил с собой Семёна Медведева и Андрея Алмазова.

В доме Матвеева собрались все, кто старался поделиться своими размышлениями, выслушать другого — это было единственное место, где вели беседу бояре и дьяки, монахи и купцы, приходили даже явные враги Матвеева. Вот и сегодня, переживая за хозяина дома, сюда явились многие: боярин князь Григорий Ромодановский-Стародубский и монах Епифаний Славинецкий, дьяк Семён Алмазов и купец Афанасий Строганов, черниговский летописец Иван Алмашенко и учитель царевича Симеон Полоцкий. Глава же Посольского приказа боярин Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин был здесь впервые.

И хотя случившееся вызывало в их душах разные противоречивые чувства, однако все бросились поздравлять Матвеева с тем, что миновал его царёв гнев и опала. Его обнимали и целовали.

— Рад видеть тебя, боярин Афанасий Лаврентьевич, у себя во дому, — сказал Матвеев, увидев стоявшего поодаль Ордын-Нащокина.

— Зашёл к тебе, штобы ты ведал, што подмётные письма не моих рук дело.

— Я б того и не помыслил никогда о тебе.

— Мне готовиться к тому, штобы передать тябе Посольский приказ?

В ожидании ответа Матвеева все замерли.

— С чего ты взял, Афанасий Лаврентьевич? Слов государя о том не было.

— Однако всё идёт к тому. Государь прислушивается к тябе, а не ко мне. На военный договор с Польшей и возврат Киева не пошёл.

— Договор с Польшей — это уния с латинством, а Русь была, есть и будет православной, а Москва — Третьим Римом, оплотом веры. Да, мы должны воспринять то лучшее: ученье и мудрости латинянские, но не потеряв своей веры. Даже Симеон Полоцкий и ученик его Сенька Медведев, што за латинство ратуют, и те протеву твово договору. Сын твой в иноземщину убег, говоря, што на Руси мыслящих людей нет, он их найти не хотел, вот и не зрил. Ты уж прости мене, Афанасий Лаврентьевич, и ты тако же, кроме свово договора с Польшей, ничего зрить не хошь.

— Я в Посольском приказе до седых волос дожил, Артамон Сергеевич, боярством пожалован, а ты мене как отрока неразумного поучаешь. Што ж, спасибочки и на том.

Старик Ордын-Нащокин деланно поклонился, а затем чинно, с оскорблённым видом направился вон из дома. Андрей стоял и смотрел ему вслед. Артамон Матвеев подошёл к нему:

— Нехорошо содеялось.

— Да, нехорошо. Когда отца от приказу отъяли, я на боярина Афанасия злобу затаил, а сейчас жалость испытую.

— Ты жалостливый, жёнку хамовну кинул, — зло бросил Матвеев.

— Не, Артамон Сергеевич, мене от Алёны токма тюрьма али война отымет.

— Взбесился ты, дурной. — Затем, помедлив, добавил: — Ну коли так, возвращайся в караул.

— Воля ваша.

Выйдя на улицу, Андрей медленно побрёл вдоль домов. Снег приятно хрустел под ногами. Лучики месяца бегали по пушистым верхушкам сугробов. Ускорив шаг, Андрей поспешил в Кремль, подойдя к Боровицким воротам, он поднялся в стражную светёлку и остолбенел. В углу на лавке сидела Алёна. Увидев сотника, сидевший тут же стрелец поднялся и вышел.

— Я истосковалась по тебе, отдала сына соседушке и прибежала сама.

Молча Андрей прижал Алёну к себе.

При царевиче Фёдоре дядькой-постельничим был сын боярина Богдана Хитрово, Иван. Он смотрел за одеждами, за порядком в палатах царевича, за соблюдением церемоний и вообще за всем, что принадлежало или подобало царевичу. Вот и сегодня рано спозаранку он перебирал старые одежды царевича, которые тому уже не лезли, и заодно сообщал последние сплетни.

— Для венчания твово отца с девицей Нарышкиной у золотых дел мастера Крюкова заказали новые венцы, — монотонно бубнил он.

— Што мене с тово? — сонно спросил царевич, вставший до времени с постели и также рассматривающий свои детские вещи.

— А то, отец твой, государь наш Алексей Михайлович, когда венчался с матушкой твоей, покойной государыней Марией Ильиничной, то был не противу венцов, коими евонтовы родители венчались.

— Ты, дядька, языком не мели, а то батюшке поведаю. Захотел он новы венцы, на то ево царская воля.

— А я што, я ничаво. Вот токма родит Наташка крепенького мальчонку, и они вместя с Матвеевым отставят тебе от престолу, провозглася свово наследником.

— И на то воля батюшкина, — упрямо произнёс Фёдор.

Иван Хитрово прикусил губу. Сам он не хотел этого разговора, не вмешиваясь в дворцовую возню, но его отец боярин Богдан Хитрово часто решал за сына, хотя тому было уже под сорок, что тому надо делать, что говорить, а что нет. Царевич подошёл к деревянной коняшке-качалке, подаренной ему на два года, лошадиная морда радостно улыбалась хозяину. В голове Фёдора пронеслась мысль, что теперь ездил он лишь на медлительных и послушных меринах. Вдруг решимость загорелась в глазах царевича, откинув посох, с каким то злым озорством он посмотрел в глаза дядьке:

— Подай шубу.

Иван Хитрово, растолстевший до времени, бросился к сундуку и извлёк небольшую песцовую шубу с расшитыми крестами на плечах и шапку с песцовой опушкой. Облачив царевича, он поспешил за ним, видя, как спешит царевич. Двое дворян — рынд, стрелецкий сотник и четверо стрельцов, находившиеся в соседней палате, озабоченные ранним появлением царевича, также поспешили за ним. Фёдор, не обращая на них внимания, превозмогая боль в ногах, вышел на двор и направился к конюшням.

— Штой-то ты надумал, государь-царевич, — испуганно запричитал Иван Хитрово. — Надо бы батюшку-царя оповестить.

— Притихни, а то люд спящий побудишь. — Вновь озорство промелькнуло в глазах царевича.

Было ещё темно. В морозном небе звёзды светились как сапфиры, а иней на окнах отражал их свет. По мановению руки царевича стрельцы кинулись открывать ворота конюшни. Из ближайших яслей им навстречу выскочил заспанный, с факелом в руках младший конюх Данилка Меншиков.

— Какой иноходец самый резвый? — озорно-сердито спросил царевич Фёдор.

— Багалун, — испуганно ответил конюх, пятясь.

— Оседлай!

— Невозможно без веления старшего конюха, — испугавшись сам своего ответа, произнёс побелевший отрок, но рында древком секиры погнал его за попоной и седлом.

Стоявший в углу возле створок ворот дядька Иван Хитрово заметно дрожал — от холода и страха одновременно.

С помощью стрельца Данилка Меншиков быстро оседлал иноходца и вывел из яслей. Конь бешено вращал глазами, смотря на людей, бил передними ногами, пытался укусить стрельца. Рынды подняли царевича и аккуратно усадили в седло, думая, что ребёнок хочет покрасоваться на коне. Красавец иноходец даже не почувствовал седока на своей спине, а Фёдор казался воплощением показного изящества и пылкого мужества. Однако того, что произошло потом, не ожидали ни рынды, ни стрельцы. Каблуки сапог царевича впились в бока золотистого коня, тот встал на дыбы и, опустившись, стрелой метнулся стремительным галопом вперёд, проскакав вдоль большого терема, дважды обогнул Архангельский собор, и уж затем царевич направил его в открываемые стрельцами Боровицкие ворота. Стрельцы даже разинули рты от неожиданности, когда мимо них бешеным галопом пронёсся золотистый конь, и лишь затем метнулись за ним.