Александр Немировский - Пифагор

Был здесь самосец, муж добровольно избравший
Долю изгоя и бросивший родину в рабстве тирана.
Мир небожителей в дальних пределах небесных
Мыслью своею высокой, внутренним оком узрел он.
Всё, что усилием духа добыл величайшим стараньем,
Общим он достоянием сделал, и восхищенные толпы
Молча в реченьях его постигали первоначала,
Первопричины вещей и богов бессмертных природу —
Как образуется снег и молнии блеск, гремит ли Юпитер,
Ветры ли в тучах грохочут, земли колебанья откуда,
Как и другие загадки. Он назвал преступленьем
Употребление в пищу животных, этот запрет подкрепляя
Множеством доводов тонких, но, увы, бесполезных:
«Этой едой непотребной вы тел своих не оскверняйте.
Есть ведь в достатке и хлеб, и фрукты, ветви клонящие долу,
Отяжелевшие гроздья на лозах, сладкие травы, растенья,
Мягкость которым пламя сумеет придать. И разве мало вам, люди,
Влаги молочной и мёда, что голову кружит тимьяном?
Матерь-земля накрыла обильною кроткою пищей
Стол ваш и яства дала, лишённые крови.
Звери, конечно, мясной насыщаются пищей,
Живы травою одною табун и молочное стадо,
Пища кровавая манит однако тигров армянских,
Вспыльчивых львов, волков и медведей.
В этом, увы, кровавый инстинкт и кровавая дикость —
Будучи чрева рабом и чревом чужим насыщаться,
Жир нагонять в телеса, жир поглощая другого,
Душу имея, — о, ужас! — одушевлённым питаться.
Значит, нам всем суждена одна лишь жестокая радость —
Средь изобилья живя, зубом жестоким впиваться
В плоть, терзать её, рвать подобно циклопам.
Значит, без жизни чужой тебе не заполнить зиянья
Жадной утробы своей, о, смертный. Однако
Был ведь век в старину, золотым его как-то назвали.
Люди, живя среди трав и плодов земли изобильной,
Счастливы были и жизни мирную черпали радость,
Крови не проливая и ею не оскверняясь.
Птица тогда безбоязненно крыльями резала воздух,
Заяц, не озираясь, бесстрашно скитался по полю,
Рыба, страдая за жадность, тогда на крючке не висела,
Сети тогда и засады ещё человек не придумал,
Мир тогда в мире царил. Кто ж тогда, мне скажите,
Первым обычаи века отверг и древнюю мирную пишу?
Кто, окровавленным мясом жадное чрево заполнив,
Путь к преступленью открыл? Конечно, и прежде железо
Кровью диких животных порой согревалось. Однако
Их не для пищи искало. Нет благочестью урона,
Коли убьёшь ты того, кто жизни твоей угрожает,
А не чреву служа своему, и первою жертвой Церере,
Как полагают, стала свинья, подрывавшая рылом
Пашню, людей на грядущее время лишая надежды.
Жертвой второй стал козел, лозы портивший Вакха,
И за вину пред богами жизнью они поплатились.
Чем же, прошу вас, ответьте, чем провинилась овечка
Кроткая, та, что нектар несёт своим выменем полным
И на собственном теле растит для смертных одежду,
Та, что больше полезна жизнью своей, а не смертью?
Чем виноваты волы, беззлобные мирные твари?
Ведь безвредны они, просты и полезны в работе.
Каждый, это забывший, даров земли не достоин.
Как же он руку поднимет на пахаря нив и кормильца?
Как от ярма оторвёт он трудами натёртую шею?
Как вонзит он секиру в того, кто тяжёлую почву
Лемехом режет кривым, зерном наполняя амбары?
Но преступленье творится, и даже этого мало —
В грех богов вовлекли, придумав, будто им мило
Трудолюбивых быков предсмертных страданий не видеть,
Будто угодны им жертвы без пятнышка и без изъяна.
К смерти ведёт красота. И вот, весь в лентах пунцовых
Бык, не ведая страха, жрецов внимает моленьям,
Чувствуя, как меж рогов ему укрепляют колосья,
Те, что взрастил он. Видно ему, как поилку подносят.
Нож, что на дне её, может заметить. И сразу
Хлынет из тела кровь его. Люди ж стоят, наблюдая,
В токе её пытаясь проникнуть в замыслы бога.
Жажда откуда взялась к этой пище запретной?
Этому кто научил вас, о люди?! Оставьте, молю вас,
Этот обычай жестокий. Совету, что дам вам, внемлите:
С частью животного вместе в чрево вступает людское,
Пахарь полей ваших, тот, что был вами заколот.

Богом открыты уста мои. Следуя бога обряду,
В Дельфы веду вас свои, небесный эфир вам открою.
В гимне, что слышите вы, божественный дух. Буду петь я
То, что не ведал никто — великую тайну Вселенной.
Косную эту оставив обитель, пройдя через тучи,
К звёздам я выйду, несущимся в вечном пространстве,
Стану стопой на могучие плечи Атланта,
Издалека я увижу сонмы мятущихся душ одиноких,
В страхе дрожащих. Им, неразумным, я открываю
Судеб скрижали. О, род людской, повергнутый в ужас
Обликом смерти обледенелым, Стиксом и мраком,
Знай же — название это мнимого мира — тема поэтов.
Ваши тела, обратятся ли пламенем в пепел,
Время ль гниением их истребит, не потерпят страданий.
Души от смерти уйдут и тела другие отыщут.
Помнится мне самому, что в века отдалённые Трои
Был я Эвфорбом, сыном Памфая, пока не застряло
В теле моём копьё, что брошено младшим Атридом.
В аргосском храме Юноны свой щит я увидел недавно,
Бывший моею защитой. Всё изменяется, не погибает,
Дух наш бродячий от тела к телу блуждает —
Зверем побыв, становится вновь человеком, как и обратно,
Из человека в зверя войдёт, но никогда не исчезнет.
Ведь податливый воск легко изменяет обличья,
Вид и форму свою, но всегда сохраняет природу,
Так и душа, как учу я, всегда остаётся собою,
Внешний свой облик меняя. Так усмирите же, люди,
Жадную плоть, берегитесь чьи-либо души живые
Вновь из тел изгонять. Пусть кровь не питается кровью.
Так, как мой парус надут и опять несёт моё судно
В море открытое, речь я продолжу. В текучем
Мир состояньи, и каждый образ вплетается в образ.
Время подобно реке, природа которой движенье,
Остановиться не может. Миг за мигом несётся,
Волны за волнами мчатся, и их нагоняют другие,
Друг за другом бегут и вновь исчезают в минувшем.