Александр Немировский - Пифагор

Вскоре после ухода перса у крайнего судна показались четыре раба, груженных бурдюками. Кажется, персы не торопились. И Пифагор подсчитал, что загрузка всех сорока судов займёт конец этого дня и весь следующий. А там, глядишь, выход в море задержит что-нибудь ещё.

До наступления темноты рабы, успев загрузить девять кораблей, удалились. Устроившись у правого борта, Пифагор всматривался в берег. Волнение его возрастало. Абибал, против обыкновения, мог взять сына с собою, ведь хромота не препятствие для моряка. Или персы отобрали у китионцев керкуры — они ведь здесь хозяева. Не сомневался Пифагор лишь в одном: если Абибал на месте, он сделает всё возможное и невозможное для спасения самосцев. Но вот в рощице на значительном расстоянии от мола блеснул факел, и стал явственно виден очерченный им огненный круг. Кровь прилила к лицу Пифагора, и он возблагодарил молитвой бога добрых вестей. Огненный круг повторился. И в это мгновение Пифагор услышал, как рядом по борту от тяжести трётся якорный канат.

Наклонившись, он увидел чёрную голову и быстро скользящие руки. Ладонь, оторвавшись от каната, коснулась рта. Человек перекинул тело через перила, и Пифагор ощутил под ступнями влагу. Лицо юноши было Пифагору незнакомо. Нет, это не был посланец Абибала, как он предположил в первое мгновение.

— Я с соседнего судна, — послышался приглушённый голос. — Моё имя Леонтион. Мы решили связать кормчих и выйти в открытое море, пока на корабли не введены персидские воины.

— Кто это мы? — шёпотом спросил Пифагор.

— Я с «Тесея», — проговорил юноша, глотая слова. — Я уже оплыл два судна, там с нами согласны! Присоединяйтесь! Сегодня или никогда.

— Эта мысль возникала и у меня, — прошептал Пифагор. — Уйти можно было ещё и раньше. Но, взвесив последствия, я отказался от такого замысла. О бегстве известили бы Оройта, и его воины, переправившись, вырезали бы всех наших.

— Но ведь уйдут не все корабли. Неужели из-за трёх-четырёх судов поднимется такой переполох?

— Видимо, ты не знаешь персов. У них действует закон круговой поруки. За побег немногих расплатятся все. Оройту хватило бы и одного скрывшегося корабля — нужен лишь повод, чтобы покончить с ненавистной ему свободой Самоса и очистить остров для персидских переселенцев.

— Что же, по-твоему, мы должны сидеть сложа руки?

Пифагор склонился над юношей:

— Когда ты карабкался по канату, тебе случайно не был виден факел, прочерчивающий круг?

— Видел. Ну и что?

— Это мои друзья дали знак, что хотят нам помочь. Ты ещё успеешь оплыть корабли, на которых побывал, и передать, что имеется другой план, более надёжный и не создающий угрозы Самосу. И передай, что, если появятся чьи-либо корабли, не надо их пугаться. Следует вести себя как людям, захваченным в плен и жаждущим освобождения. А храбрость, достойную твоего имени, тебе, Леонтион, ещё удастся проявить.

На заре, ещё до появления на корабле водоносов, Пифагор прошёл на корму. Кормчий лежал на подстилке у весла с открытыми глазами. Услышав шаги, он поднял голову.

— Тебе чего? — спросил он по-эллински.

— Да вот хочу узнать, сколько дней пути от Китиона до Навкратиса, — ответил Пифагор по-финикийски.

Кормчий повернулся на бок.

— Да ты говоришь по-нашему! Не с Кипра ли?

— Немного говорю, — сказал Пифагор, присаживаясь. — Я, как все, самосец, но в Сидоне и Тире в юности жил почти три года.

— Редко эллины по-нашему изъясняются, если они не с Кипра, — заметил кормчий. — Что касается твоего вопроса, при северном ветре в корму — а другие ветры в эти месяцы здесь не дуют — до Египта от южного берега Кипра не более трёх суток. На вёслах было бы дней шесть тянуть, а то и семь. Но тебе, насколько я понимаю, в Навкратис не к спеху?

— Пожалуй, — отозвался Пифагор. — У нас на Самосе говорят: «Поспешность к лицу только глупцу». Я слышал, что наш крайний срок — полнолуние, а до него ещё десять дней.

На мол в сопровождении воинов вышли водоносы. Кормчий, дав знак своему помощнику спускать трап, стал у мачты рядом с лестницей в трюм. Один за другим носильщики поднимались по дощатым мосткам, пружинившим под их ногами, и с шумом сбрасывали с голых потных плеч свои ноши. Один из бурдюков привлёк внимание Пифагора. На нём охрой был выведен треугольник. В центре его — какая-то фигурка. Наклонившись, Пифагор разглядел медвежонка с уморительной мордочкой.

Волна радости захлестнула Пифагора. Он мог бы запеть, если бы не соседство кормчего.

— Тебя как зовут?

— Мисдес. Тебя же, я знаю, все называют Пифагором. И что ты, Пифагор, думаешь насчёт этого раскрашенного бурдюка?

— Должно быть, кто-то с берега нам знак подаёт. Держитесь, мол. Ждут вас хорошие вести.

— Что ж, будем держаться, хотя времена страшные. Слышал ли ты, что персы в Египте вытворяют? Люди от отчаяния в Ниле топятся. А нашим родичам, картхадаштцам, война из-за собак объявлена. И какое им дело, что кто ест...

— Собака у персов священное животное, — заметил Пифагор. — Ведь они бродячим собакам и птицам с кривыми когтями отдают на съедение своих покойников.

Кормчий всплеснул руками:

— Настоящие дикари! Надо же такое! Телами родителей собак кормить...

Пифагор пожал плечами:

— Таковы их обычаи. И конечно, есть собак, да и не только собак, но и других животных — это варварство, но с ним надо бороться не оружием, а убеждением. Однако довольно об этом. Скажи, Мисдес, когда тиряне отмечают великий праздник Мелькарта?

Финикиец разгладил пальцами морщины на лбу.

— Праздник будет через четыре дня. А что?

— Просто так. Был я в Тире как раз в этот день. Хотелось проверить, не изменила ли мне память. Как сейчас помню. В проливе между Тиром и материком корабли всех основанных Тиром колоний, ночью же в гавани — факельное шествие. Удивительное торжество — единение рождённых от одного корня. Такое же не мешало бы ввести и эллинам.

Полдня корабли шли, не теряя из виду берег, сверкавший подобно створке драгоценной раковины. Кажется, именно здесь родилась Афродита, сделав остров привлекательным для обитателей Азии и Европы, селившихся рядом и сменявших друг друга на протяжении столетий.

«Море, — думал Пифагор, — будучи такой же частью космоса, как земля, небо, ночь, огонь, вобрало в себя все их качества. В нём глубина Неба, непрозрачность Земли, полыхание Огня, прохлада Ночи. Оно — вечное колебание материи. Ведь Посейдон — это бог колебаний. Раскатистый хохот, содрогающийся в схватках земли, грохот туч, разрезаемых зигзагами молний, — это его эхо. Оно — кипящий котёл превращений. Данный живым существам мозг — его слепок. Его размытые, неизведанные дали — память.