Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость

Командир держит глаза закрытыми. Выглядит как полная безучастность. Но, все же, он должен приказать делать что-то! Сейчас! Немедленно!

Никакого пеленга... Если корабли наверху не производят шума своими двигателями и винтами, то наша единственная выдвинутая наружу приемная аппаратура, наш гидролокатор, становится бесполезным: Мы не получаем никаких сведений, где находятся корабли противни-ка.

Но вот снова наплывают шумы! Их можно слышать даже невооруженным ухом.

- Проклятье! Тихо! – шепчет внезапно резко командир: Один из рулевых тяжело пыхтит, пытаясь отдышаться.

Что дальше?

Наконец командир делает движение. Теперь у него хотя бы открыты глаза. Он обводит вокруг взглядом, как будто хочет пересчитать нас. Затем устремляет его в направлении акустика. Но тот не чувствует его. Он не двигается.

Лейтенант-инженер выдвинул голову далеко вперед. Похоже на то, словно он вцепился взглядом в свои манометры. Я тоже пристально смотрю, широко открыв глаза на круговые шкалы – настолько напряженно, как будто могу ему помочь этим: Словно собака на поводке! Было бы смешно, если бы не было грустно!

Но что случилось теперь? Стрелка на большом манометре передвигается в обратном на-правлении, лодка поднимается.

- Принять главный балласт! – приказывает лейтенант-инженер и спустя несколько секунд: – Стоп!

Не может же все быть настолько просто...

Наконец командир отдает приказ. Он приказывает малым ходом опуститься на 80 метров. Поможет ли это? Сколько глубины у нас, собственно говоря, под килем?

Акустик должен взять еще несколько пеленгов. Я вижу это в том, как он, в определенных местах, вертит туда-сюда колесико поиска. Но почему ничего не докладывает?

Кладбищенская тишина. Requiescat в pace!

Из кормовой части централи долетает заговорщицкий шепот, но ни одного громкого звука.

Люди вокруг меня, от явного старания услышать хоть какие-то звуки снаружи, стоят с на-пряженным ожиданием. Рты открыты. Музей восковых фигур. В Париже есть довольно известный паноптикум – как же он называется в Париже? Спрашиваю себя снова и снова, но не могу вспомнить название. То, что я не нахожу его в моей памяти, делает меня совершенно сумасшедшим. Принуждаю себя опять сконцентрироваться на внимательном слушании шумов за бортом.

- Все же, они должны, наконец, положить этому конец, – доносится до меня чье-то глухое бор-мотание. Что он имеет в виду, говоря такое? Покончить с нами? Покончить одним ударом?

И тут раздаются глухие взрывы – глухие, как удары по слабо натянутой коже литавр: сна-чала три, а затем четыре друг за другом.

Затем снова наступает тишина.

Внезапно в голове звучит заученное когда-то стихотворение: «Дед мой заядлым охотни-ком был, / Оленя матёрого он завалил; /Шкура оленья толста и крепка, / Пошьётся полезная вещь на века!»

Я часто прибегал к моему запасу баллад, когда дела шли довольно коряво. Я даже знал старого B;rries von M;nchhausen, «Нестора немецких поэтов-балладников». Что значит – знал? Он пригласил меня в Windischleuba , «Замок в лугах», и я закатил туда на велосипеде из Хемница.

Хорошо, что могу теперь вспоминать те дни: Они были прекрасны: так сказать, есть что вспомнить. Трава стояла в метр высотой, а я сидел, рисуя, между усыпанными семенами стебельками. Как вокруг меня тогда все гудело и жужжало! А взгляд привлекал вид, где фронтон замка эпохи Возрождения плыл как тяжелый корабль в море из бушующей травы.

Команда: «Распо;р», вырывает меня из моих мыслей, и я вскакиваю встревоженный им. «Распо;р» звучит отвратительно. В Гибралтаре мы тоже имели дело с распорами и пластырями. Тогда я мог только удивляться тому, что у нас был запас крепких квадратных балок на борту – и пилы, которыми их начали быстро распиливать. Только с распорами и пластырями, которые ставились как опорные стойки в шахте, можно было стать хозяином положения и предотвратить вторжение забортной воды.

Но я ничего не слышал о том, что у нас была пробоина и угрожающее вторжение воды. К чему тогда распо;р?

Узнаю от первого помощника:

- Дизель надо подпереть. Похоже, там вывернуло анкерный болт.

- Это верное решение, – отвечаю, и стыжусь своих слов: Какой же я бесчувственный!

Снова три бомбы! Ближе? Дальше? Хотел бы я это знать! Но я не слышу пощелкиваний Asdic. Новый способ? Меня не удивило бы, если бы этот сброд опять придумал бы что-то новенькое.

Командир отдает команду рулевым. Не шепотом, а обычным голосом. Это настораживает меня. А теперь еще приказ и мотористам. Не могу никак принять то, что все приказы он отдает необычно громким командным голосом, и это раздражает меня.

С силой зажмуриваю глаза, но жужжание и вибрация во мне не хотят ослабевать. Мой мозг воспринимает их как высокочастотный звон – словно исходящий от винта корабля крутящегося без воды. Долго так больше не может продолжаться.

И в этот момент раздается такой резкий и громкий звук взрыва, что плиты настила начинают снова дребезжать. Еще один – и тут же еще два – три, четыре... сколько же бомб было сброшено в целом? Оберштурман не дает мне увидеть свою рабочую таблицу. Он закрывает ее телом как картежник, не желающий позволить подсмотреть себе в карты.

Не получается ускользнуть от этих парней! Из этого окружения никто не выскочит. Они имеют нас по полной программе и, конечно, в плотном кольце, и судя по всему, вовсе не новички в таком деле.

У командира такой сосредоточенный вид, словно он решает сложную головоломку. По лицу то и дело пробегают новые гримасы. Он, кажется, пришел к какому-то решению, но что он смог придумать?

Просто чудо то, как спокойно сидят сейчас серебрянопогонники. Вот двое, которые совершенно ушли в себя и сжали руками головы. Ничего больше не видеть, ничего больше не слышать... Уйти в прострацию глухоты и слепоты! Оба уже, наверное, распрощались с жизнью – и большинство других серебрянок тоже. Благоразумие – лучшая черта храбрости...

~

Унтер-офицер торпедный механик хочет, как нарочно, именно сейчас пройти в корму. Он делает мне жесты, которые должны означать, что ему нужны инструменты. В носовом отсеке, очевидно, тоже имеются повреждения. Я вынужден покинуть свое место внутренне кляня все: к черту такое транзитное сообщение! Акустик делает новые доклады. Прикидываю курс: собственный курс лодки, курс противника – но цифры, которые я слышу, остаются для меня абстрактными, я никак не могу преобразовать их в картины, так как мои мысли уносят меня прочь: Старик в Бресте – что он сейчас делает? Вероятно, еще дрыхнет. Когда-нибудь он все-таки должен выдрыхнуться, несмотря на американскую артиллерию. Вот бы удивился, увидев в каком дерьме мы оказались! А все те люди, которые лежат сейчас совершенно беззаботно в кроватях у себя дома... В нейтральной Швейцарии, например. Ни один из этих спящих даже не может представить себе наше жалкое положение…. А где, интересно, может сейчас торчать сам господин гросс-адмирал? Наверно «скучает» в штаб-квартире Фюрера в Wolfsschanze и целует в зад своего досточтимого Фюрера. Но какое мне теперь дело до этого жополиза в звании гросс-адмирала!